Константин Соловьёв - ГНИЛЬ

— А, брось… — Геалах затушил сигарету и помахал ладонью чтобы развеять дым, — Мы с тобой живучие ребята, Джат, нас даже если в мясорубку бросить, и то через неделю снова на ногах будем. Восстановится твоя рука, как пить дать. Нет такой раны, которую ты бы не пересилил, уж я-то знаю.

— Весь этот вздор про гимнастику и упражнения даже слушать не хочу. Наслушался. Нет, Гэйн, привыкать мне теперь вот таким жить… Да Контроль много не потеряет, к оперативной работе, сам понимаешь, меня Мунн и на выстрел не подпустит. Буду сидеть с вами, заявки разглядывать… А что, хорошая работа для старика. Будете меня ребятам из других отделов показывать. Мол, смотрите, это Маан, когда-то про него говорили, что он недурной инспектор, сам Мунн хвалил, а потом он ошибся и какой-то Гнилец чуть не снес ему голову, да и руку покалечил, теперь вот сидит как чучело, последние дни в конторе доживает…

Геалах стиснул зубы, под тонкой кожей надулись небольшие твердые желваки.

— Джат!

— Что? — Маан зло дернул головой, — Не так?

— Думаю, ты тут, сидя взаперти, совсем себе мозги задурил, — решительно сказал Геалах, запуская руку за пазуху, — На вот, глотни. А то слушать тебя тошно.

На ладони Маана оказалась холодная фляга из серебристого металла без каких-либо надписей или обозначений.

— Джин? — без всякого интереса спросил он.

— Лучше. Бренди. Из настоящего винограда, между прочим. Как нектар. Ну?

— Мне нельзя пить. Впрочем… Давай сюда.

Маану пришлось повозиться, прежде чем у него получилось, зажав фляжку между коленями, отвинтить тугой колпачок. В нос ударил аромат — удивительно тонкий, плывущий, точно клуб табачного дыма на ветру, мягко щекочущий. Маан сделал небольшой глоток. Жидкость приятно обволокла небо и устремилась по пищеводу, раскаляя его, как капля концентрированной энергии, запущенная в мертвое стальное нутро неработающего двигателя.

— Настоящий виноград?

— Конечно, нет, — Геалах с ухмылкой забрал у него флягу и приложился сам, — Концентрат. Где ты найдешь на Луне виноград… Но вкус отменный. А на счет остального… Выкинь из головы. Ей-Богу, выкинь. Ребята уже извелись, все про тебя спрашивают. Когда выйдешь, да когда… Отвечать устал.

— Врешь.

— Чтоб меня Гнилец сожрал с потрохами, если так. Без тебя у нас другая жизнь, Джат, и мы ждем, когда ты вернешься. Тай-йин, Месчината, Лалин, Хольд, Мвези, все спрашивают… Тебе звонить только боятся, мол, к чему душу бередить, да еще после такого. Так что ты глупостей не думай и готовься к работе. А работы у нас с тобой будет много, Мунн обещал.

Маан не понял, что подействовало, слова или бренди, но ощутил прилив спокойствия, внутри потеплело, смягчилось, подернулось дымкой. Внутренние органы, еще недавно бывшие твердыми, плавающими в иссушающем формалине препаратами, запульсировали, пропустили сквозь себя ускоряющийся ток крови.

Благодарность к Геалаху, Мунну, ребятам из отдела накатила откуда-то из глубин отогревшегося тела, мягко ударила в затылок, защекотала в глазах.

— Спасибо, Гэйн, — сказал он, не сдержавшись, — Действительно, спасибо.

И хотя он был уверен, что не выдал этой мгновенной слабости ни голосом, ни лицом, Геалах подмигнул ему с заговорщицким видом, как бы показывая, что понял все недосказанное.

— Надеюсь, ты перестанешь себя жалеть, Джат. У инспектора Контроля и без того много проблем, отвлекающих его от работы. Тратить время и силы на жалость к самому себе воистину глупо. А при нашей службе подобная вещь — далеко не самая паршивая штука из тех, что может случится.

— Я слышал, треск собственных ломающихся костей здорово влияет на уровень оптимизма. Наверно, какая-то химическая реакция.

Геалах фыркнул.

— Ну уж не на мой. А ведь и я был частым гостем в госпитале. Да и кто не был. Нет, Джат, бывают штуки похуже.

— Ты про того белобрысого, которому когда-то ногу «ключом» оторвало?..

— Да нет, это тоже вздор. Я видел людей, которые больше походили на паштет, неровно намазанный на камень, чем на живое существо. И тех, у кого вместо лица осталась какая-то дьявольская маска, на которую без дрожи и не взглянешь. И даже тех, чьи внутренности Гнилец растащил по такой площади, что там запросто можно было соорудить футбольное поле. Это не говоря о просто изувеченных, лишившихся конечностей, глаз, половины кожного покрова… Такие вещи меня не очень пугают. Наверно, просто рано или поздно, повидав всего такого, привыкаешь. Как солдаты на войне сперва падают в обморок при виде мертвых тел, а уже через пару месяцев способны идти по щиколотку в крови. К любой службе привыкаешь, вот что. А в нашей такие штуки давно уже никого не удивляют.

Маан подумал о том, что стоило бы Геалаху потерять руку, как желание философствовать подобным образом уменьшилось бы. До последнего визита в госпиталь он и сам относился к собственному телу если не с равнодушием, то с известной долей пренебрежения, как к важной, но не очень любимой вещи. Он был уверен, что любую рану можно вылечить, разорванное — сшить, сломанное — зарастить, испорченное — поправить. Иногда, даже прожив половину века, думаешь, что любую проблему можно решить, если просто отнести ее в ремонт.

— Если тебя не пугает перспектива стать инвалидом, я могу только поаплодировать. Хотя это и будет сложно сделать одной рукой. Когда начальник отдела бесстрашен…

— Я не бесстрашен, — сказал Геалах, поднимая флягу, — Более того, иногда меня трясет как сопливого курсанта, стоит лишь подумать… Нет, я лишь говорил, что существуют вещи куда более страшные, чем потеря здоровья.

Маан понял, что тот имеет в виду. Интуитивно, лишь увидев потемневший взгляд Геалаха. Может, потому, что этот страх был первым, с чем знакомится человек, попав в Санитарный Контроль.

— Ты имеешь в виду то, что говорил Месчината?

— Что? А, история про инспектора, жена которого подхватила Гниль? Да, ты же сразу понял… Вот это, Джат, по-моему самая плохая штука из всех, что могут случится.

— У тебя нет жены! — Маан хотел свести к шутке, но Геалах не поддержал, меланхолично глотнул из фляги и покачал головой.

— Не в этом дело. Может, я бы и женился много лет назад, но… От этого ведь никуда не денешься. Я говорил однажды с психологом, нашим, работающим на Мунна, и тот сказал, что эта фобия — они называют все страхи фобиями, и звучит сразу заумно и сложно — встречается у всех, кто служит в Конторе. У кого-то развита сильнее, у кого-то слабее, но у всех. Значит, каждый об этом думает, так?

— Возможно, — сказал Маан тихо.

Он никогда не думал об этом, как о фобии. Фобия — это страх, одиночная хищная тварь, которая живет внутри тебя и получает удовольствие, терзая трепещущее мясо. У каждой фобии есть любимая пища, приманка. Страх можно задавить, он знал это, и не единожды ему приходилось это делать. Когда видишь, как человек, минуту назад стоявший рядом с тобой, превращается в ворох смятой ткани, из-под которого ползут в разные стороны неспешные багровые потеки, страх поселяется внутри и хочет разорвать тебя на части. И если его вовремя не задушить, не сдавить его склизкую тонкую шею, можно распроститься с жизнью. Но есть еще кое-что кроме обычного страха. Что-то более глубокое, потаенное, переплетающееся корнями с самим человеческим естеством. Оно хранит в себе часть вечной ночи, и там, где само понятие света никогда не существовало, прячется оно. То, в существовании чего ты не можешь себе даже признаться, но в то же время ощущаешь его присутствие — постоянное, извечное, ни на секунду не ослабевающее…