Себастьян Фолкс - Возможная жизнь

Осень стояла солнечная, прохладная. Домой мы раньше двух ночи не возвращались, однако оба любили вставать пораньше. Я спускался за газетой, пока Аня еще нежилась в постели, иногда приносил из пекарни булочки либо пирожные. Раннее утро было любимым временем Ани, во многих ее песнях упоминались почтальоны, разворачивающиеся маркизы магазинов, пение птиц. Как-то я, постучавшись, принес ей кофе, и тут выяснилось, что вторжений в свою спальню Аня не переносит, да к тому же спит голышом. Она предпочитала выходить оттуда, когда сочтет нужным, одетой в выцветшую футболку и короткие хлопковые шорты. Насыпала в огромную миску корнфлекса в сахаре и молча съедала, усевшись на диван по-турецки. Иногда было заметно, что шорты надеты на голое тело. Не думаю, что она пыталась меня раздразнить. Просто этот наряд был переходным к нормальной одежде, Аня облачалась в него только потому, что была в квартире не одна. После хлопьев она поглощала невообразимый турецкий йогурт, словно наказывая себя за употребление прошедших обработку злаков, следом шли блинчики или яичница с полосками бекона в кленовом сиропе и тосты из цельнозернового хлеба с джемом из красной смородины. Аня была в основном вегетарианкой, исключение составлял бекон, который «не считался». Позавтракав, она бросала квадратный деревянный стол в полном беспорядке, плюхалась на диван и шумно выдыхала:

– Уф!

– А неплохо он выглядит, твой завтрак.

– Хочешь такой же, Фредди?

– Ты всегда спрашиваешь об этом, когда ничего уже не остается.

– Я же знаю, что ты откажешься, вот и все, худышка.

По утрам Аня рассказывала о своей жизни. Там, где стоит теперь Девилс-Лейк, жили когда-то сиу, потом среди них обосновались первопроходцы, а следом стали селиться иммигранты-лютеране. Семья Аниного отца перебралась туда из Норвегии, при крещении ее назвали Анья, она сама уже переделала имя в «Аня», решив, что так звучит романтичнее и более по-русски. Любимой ее книгой была «Анна Каренина», а в переводе любовник называл героиню «Аней». Фамилию Анин дед переделал из норвежской Konge [34]– хороший ход, сказал я. О происхождении матери она говорила туманно. Я подумывал, нет ли в жилах у Ани крови сиу?

Когда ей было восемь, мать сбежала с коммивояжером, торговавшим кровельными материалами. Они уехали в Канаду и не вернулись. Аня и ее отец получили открытку из Тандер-Бея, там мать жила уже с другим мужчиной, от которого ждала ребенка. Развестись родители не потрудились. Отец больше не женился, братьев и сестер у Ани не было.

– Только я да папа, – сказала она.

К середине утра Аня обычно переодевалась, так что к этому моменту разговора на ней были джинсы и блузка в крестьянском стиле, только ноги остались босыми.

– Тебе было одиноко?

– Не так чтобы. Я училась в школе. В хорошей, у меня там были друзья. Вот когда уроки заканчивались, делать было нефига. Папа возвращался с работы поздно. Людей в городке жило всего тысяч шесть. Я обычно ходила на вокзал и пялилась на поезда.

– Просто смотрела?

– Часами. Мне нравилось. Приходят. Уходят. Смотришь на них и чувствуешь, что всегда есть будущее. Всегда еще один поезд. Ничто не навсегда.

– И все проходит?

– Да, но не исчезает. Нужно просто ждать. Поезд означал для меня возможность бегства. А иногда я стояла у шоссе и смотрела на легковушки и грузовики, идущие в сторону Гранд-Форкс.

Я представил себе девочку, стоящую на обочине и глядящую на проносящиеся мимо машины.

– Мне нравились школьные кружки, – продолжала она. – Театральный, живописи. Я выучилась играть на пианино. Старалась задерживаться в школе как можно дольше, чтобы не сидеть дома одной. Думала поехать в Чикаго, поступить в школу драмы. Пристрастилась писать рассказы. Чуть не каждый вечер поднималась после ужина к себе в комнату и писала.

– Телевизор не смотрела?

– Папа смотрел. И вечно засыпал перед ним. Я предпочитала сама придумывать людей для своих рассказов.

Должно быть, Аня поняла по моему лицу, что я ей не поверил, поскольку сказала:

– Так поступают одинокие дети, Фредди.

– Но мальчики-то у тебя были?

– Конечно. В четырнадцать я целовалась с Дейвом Шнайдером. Мальчики меня всегда интересовали.

– Это я уже понял по твоим песням.

Аня нахмурилась:

– Знаешь, они же не все про меня. Некоторые – да, некоторые – нет. Многие из тех, которые от первого лица, – я-песни, так сказать, – выдуманы, а те, что как бы о ком-то другом, они как раз обо мне.

– Так ты сохраняешь свою загадочность.

Она опустила кофейную чашку на стол и посмотрела на меня странным взглядом:

– Я кажусь тебе загадочной?

Мы сидели рядышком на диване, однако направление, которое принимал разговор, меня не смущало. Даже в то время мы всегда могли «договориться». Не стеснялись друг дружки.

– Конечно, для меня ты загадка, – ответил я. – Я не понимаю, как человек, настолько талантливый, может так сильно робеть. Да умей я делать то, что умеешь ты, сидел бы сейчас в студии и записывал третий альбом, если не четвертый.

Она рассмеялась, широко развела руки в стороны, любимый ее жест: ничего не могу сказать.

– Самое волнующее время – когда все еще возможно. Стоит мне перенести «Дженевив» на винил, и она умрет. Аранжировка, точные ноты, фразировка, бэк-вокал. Мне не нужен окончательный вариант. Я хочу, чтобы песня жила. Пока я ее пою, она всякий раз ощущается по-другому, как представление в театре, которое никогда не бывает целиком тем же самым.

– На людей твое нежелание «связывать себя» тоже распространяется?

– Да.

Тут нам, надо полагать, следовало бы погрузиться в молчание. Однако Аня не терпела неясностей. Она выпрямилась и сделала над собой усилие – из уважения ко мне.

– Фредди, если я буду спать с тобой, если мы полюбим друг друга, я стану твоей полностью. Ты этого действительно хочешь? Справишься? Мы оба хотим этого?

– Не знаю. Но спасибо, что сказала.

– Ты очень красив. Посмотри на свои руки. На мягкие каштановые волосы до плеч. Ты похож на трубадура, на средневекового рыцаря. Я знаю, это было бы чудесно. Но так, как сейчас, даже лучше. Наверное. Когда все еще просто… может произойти.

В октябре я вернулся на ферму. Думаю, Лори было там одиноко. Бекки с Сюзанн уехали – продолжать свои странствия. А как сказала Лори, невозможно проводить все время за пишущей машинкой в компании Грейс и Дженис. Она подыскала работу в баре городка – три вечера в неделю. Ей хотелось иметь собственный источник денег, но, главное, работа давала ей общение. Мне от этого было неловко, однако что я тут мог поделать? Когда в первую после моего возвращения ночь мы легли в постель, я вгляделся в прекрасное лицо на соседней подушке, поцеловал Лори, и вскоре мы уже любили друг дружку, как много раз прежде. Но я-то кончил в сотрясающем спазме, так что в глазах потемнело, потому что думал об Ане, о том, как она сидит на диване, скрестив ноги, о мягких волосах, которые виднеются сквозь широкие штанины свободных шортов. Я даже зарычал – как от боли, наверное, поскольку Лори спросила, все ли со мной в порядке, и мне пришлось наболтать какую-то чепуху о том, как давно я ее не видел, и она сказала: «Ну, это ты точно загодя придумал», – и мы посмеялись немного. Я откатился на спину, она обвила меня рукой. А я закрыл глаза и представил, что стягиваю с Ани шорты, наклоняю ее над диваном и сжимаю, стоя за ней, укрытые футболкой груди, и через несколько секунд отвердел снова, и приподнял бедро, чтобы ладонь Лори нечаянно этого не обнаружила. Я не мог направить свои мысли в другую сторону. Мука в своем роде, но мне с ней было спокойно.