Филип Фармер - Одиссея Грина

— Мне это необходимо, — согласился капитан и сделал большой глоток. Через минуту, откашлявшись, отдышавшись и вытерев слезы, он вернул бутылку.

Джон Ячменное Зерно повеселел.

— Великолепное зрелище, благородный Лось! В тебя сейчас вселилась сила самой Колумбии, столь сильно ударившей тебя белой молнией. Тем не менее, ты был божественен. Возьмем меня. Я — простой бедный смертный, но когда я впервые выпил белую молнию, меня проняло. Должен признаться, что когда я заступил на эту должность совсем молодым парнем, то порою чувствовал присутствие Богини в бутылке и бывал сражен так же, как и ты. Но человек, похоже, привыкает к божественности, да простит Она мое богохульство. Рассказывал ли я тебе легенду о том, как Колумбия впервые растворила молнию и закупорила ее? И как дала бутылку с молнией первому из людей, причем не кому-нибудь, а самому Вашингтону? А он отверг ее и тем самым навлек на себя гнев Богини? Да? Ну тогда о самом главном. Я пришел к тебе раньше, чем Главная Жрица, чтобы рассказать, что должно случиться.

Он еще раз отхлебнул спиртного, отвесил глубокий поклон, едва не свалившись лицом вниз, и, шатаясь, шагнул к выходу.

Стегг окликнул его.

— Одну минуту!.. Я хочу знать, что с моей командой?

Джон Ячменное Зерно заморгал.

— Я же сказал, что они были в Джорджтаунском университете.

— А где мои товарищи сейчас, в этот самый момент?

— С ними обращаются очень хорошо. У них есть все, что они пожелают. Кроме свободы. Ее им предоставят послезавтра.

— Почему только тогда?

— Потому что тогда и тебя освободят. Но увидеть их ты не сможешь. Ты будешь на Великом Пути.

— Что это такое?

— Узнаешь.

Джон Ячменное Зерно повернулся к выходу, но Стегг задержал его.

— Скажи мне, почему ту девушку держат в клетке? Ты знаешь, в клетке с надписью «Дева, пойманная при набеге на Кейсиленд».

— И это ты узнаешь, Герой-Солнце. Между прочим, как можно в твоем положении опускаться до того, чтобы задавать вопросы? Великая Седая Мать все объяснит в свое время.

После ухода Джона Ячменное Зерно Стегг спросил у Кальтропа:

— Тебе не кажется, что парень темнит?

Кальтроп нахмурился.

— Я бы и сам хотел знать побольше. Но мои возможности как исследователя весьма ограничены. Вот только…

— Что? — с беспокойством спросил Стегг.

Кальтроп выглядел очень уныло.

— Завтра зимнее солнцестояние, середина зимы, когда солнце светит меньше всего и проходит свою низшую точку над горизонтом. По нашему календарю — 22 декабря. Насколько мне помнится, это было важной датой и в доисторические времена. С этой датой связаны разного рода церемонии, такие как… А-а-а!

Это было не восклицание. Это был вопль ужаса. Кальтроп вспомнил.

Стегг еще больше встревожился. Он хотел спросить, что же такое вспомнил Кальтроп, но ему помешали: снова грянул оркестр. Музыканты и жрецы обернулись к дверям и пали на колени, хором крича:

— Верховная жрица, живая плоть Виргинии — дочери Колумбии! Святая Дева! Красавица! Виргиния, скоро ревущий олень — яростный, дикий, жестокий самец — лишит тебя твоей священной и нежной плевы! Благословенная и обреченная Виргиния!

В комнату вошла надменная высокая девушка лет восемнадцати. Несмотря на бледное лицо и широкую переносицу, она была очень красива. Ее полные губы были красны как кровь, голубые глаза излучали свет и не мигали, как у кошки, вьющиеся волосы цвета майского меда спадали до бедер. Это была Виргиния, выпускница училища в Вассаре, жрица-прорицательница, воплощение дочери Колумбии.

— Приветствую смертных, — произнесла она высоким чистым голосом и, обернувшись к Стеггу, сказала: — Приветствую бессмертного!

— Здравствуй, Виргиния, — ответил он и почувствовал, как затрепетало все его естество, как волна боли сжала грудь и поясницу. Каждый раз при виде ее он испытывал мучительное, почти непреодолимое влечение. Он был уверен в том, что как только их оставят наедине, он овладеет ею, а там — будь что будет!

Виргиния явно знала, как она действует на него, по ничем этого не выдала. Она смотрела на него равнодушным взглядом сытой львицы. Как и все девственницы, она была одета в блузу с высоким воротником и юбку до лодыжек, но у нее одежду покрывали крупные жемчужины. Треугольный вырез обнажал большую упругую грудь. Соски были напомажены красным и обведены белыми и синими кольцами.

— Завтра, бессмертный, ты станешь и Сыном, и Любовником Матери. Поэтому тебе необходимо подготовиться.

— А что я должен для этого сделать? — поинтересовался Стегг. — И зачем мне готовиться?

Он взглянул на нее, и снова волна боли прокатилась по всему телу.

Девушка дала знак, и сейчас же Джон Ячменное Зерно, должно быть, только и ожидавший этого за дверью, появился в комнате с двумя бутылками: одна была с виски, другая — с какой-то темной настойкой. Жрец-евнух протянул чашу. Джон наполнил ее темной жидкостью и вручил жрице.

— Только ты, Отец своей Страны, имеешь право пить это, — сказала она, передавая чашу Стеггу. — Нет ничего лучше. Это настоено на воде из Стикса.

Стегг взял чашу. Напиток выглядел не очень приятно, но ему не хотелось быть неблагодарным.

— Не все ли равно, из чего это сделано. Пусть все видят, что Питер Стегг может перепить кого угодно!

Зазвучали трубы и барабаны, служители захлопали в ладоши и приветственно закричали.

И вот тогда он услышал протестующий возглас Кальтропа:

— Капитан, ты что, не понял?! Она сказала «на воде из Стикса». СТИКСА!!! Ясно?

Стегг все понял, но было уже поздно. Комната поплыла перед ним, и кромешная черная мгла низринулась с высоты.

Под звуки труб и ликующие крики он рухнул на пол.

— Ну и похмелье, — простонал Стегг.

— Страшно смотреть, что они с тобой сделали, — отозвалась мгла, и он с трудом узнал голос Кальтропа.

Стегг приподнялся и застонал от боли и потрясения. Превозмогая себя, он скатился с кровати, от слабости упал на колени, с трудом поднялся и, шатаясь, побрел к трем громадным зеркалам, расположенным под углом друг к другу. Зеркала отразили ужасное зрелище. Он был наг. Мошонка была выкрашена в синий цвет, пенис — в красный, ягодицы — в белый. Но не это потрясло Стегга. Он увидел два рога со множеством отростков, торчащих из его лба под углом в сорок пять градусов на добрый фут.

— Рога?! Зачем они здесь? Откуда? Дай мне только добраться до этого шутника…

Стегг схватился за рога, дернул и вскрикнул от боли. Опустив руки, он снова взглянул в зеркало. У корня одного из рогов выступило кровавое пятно.

— Рога — не совсем точное слово, — тихо сказал Кальтроп. — Это не твердые омертвевшие рога, скорее уж, это панты. Они довольно мягкие, теплые и бархатистые на ощупь. Приложи к ним палец и почувствуешь под кожицей биение артерии. Станут ли они потом твердыми рогами зрелого самца, не знаю.