Мэтт Риз - Имя кровью. Тайна смерти Караваджо

– Когда ты сердишься, я тебя боюсь. Ты весь трясешься, как старик, – Лена закусила костяшку пальца.

– Это было делом чести, Лена.

Она заплакала. Он неуверенно положил руку ей на плечо, и она не стряхнула ее.

– А чего ты хотела? Чтобы я был бесхребетной деревенщиной? Я ведь человек не простой. Даже лучше, чем дворянин, – не только шпагой орудовать могу, но и живописи обучен. И все равно знать смотрит на меня сверху вниз, как будто я маляр, что потолки белит. Нет, меня должны воспринимать всерьез!

– Кто, патрули?

– Что такое жизнь без риска? – он усмехнулся, но коротко и горько.

– Разве мир, в котором мы живем, недостаточно опасен?

– Опасен, не спорю. Но болезни и несчастья для нас – как повседневная пища. А у риска, на который мы идем сознательно, вкус редкого блюда.

Карие глаза Лены смотрели на него испытующе. Микеле не сомневался, что его слова совсем ей не понравились. Да ему и самому показалось, будто он процитировал Онорио.

– Когда мужчина защищает свою честь, он всегда приносит страдания другим. Стало быть, однажды пострадаешь и ты. Я боюсь за тебя, Микеле, – Лена провела рукой по лицу, словно стирая грязь прошедшего дня. – Вчера с неба упала звезда, и след от нее был направлен на крепость Его Святейшества. Все знают, что это недобрый знак – грядут дурные времена.

Прямой и честный взгляд ее печальных глаз выбил Караваджо из колеи. Филлида и Меника не показывали бы свое горе так явно. А вот Лена его не скрывала.

Микеле понял, что он похож на Лену больше, чем сам подозревал. Ему тоже, в отличие от приятелей из Поганого садика, не хватало умения закрывать глаза на некоторые вещи. Что и находило отражение в его картинах: от смерти в уличной драке, свидетелем которой он стал, до жалкого страха в собственных автопортретах. Он поднял голову, приоткрыв от удивления рот.

– Что такое, Микеле? – спросила Лена со странной, медленной улыбкой. Она была по-своему опасна – тем, что не прикрывала свой стыд, как прокаженный прикрывает болячки бесполезной повязкой. И Меника, и Филлида, и покойная кроткая Анна – все они поняли бы зов чести, заставивший его броситься на Бальоне. Возможно, эти женщины даже восхитились бы им. Но Лена увидела только вставшее между ними препятствие.

– Я хочу снова писать тебя, – сказал он.

Она всхлипнула и вытерла нос запястьем.

– Лена, «Успение Марии» вышло у меня таким, потому что я горевал всей душой, когда ты потеряла ребенка.

Лена покачала головой. Ее раны прятались под кожей – не как яркий след от лезвия, а как мягкий родничок на головке младенца, пока кость еще не окрепла. Чтобы распознать эту ранимость, требовалось немало внимания и нежности.

– Я видел тебя полумертвой, – сказал он. – Это ведь я был виноват в том, что те чертовки Томассони на тебя набросились. Любовь ко мне поставила тебя на порог смерти. Люди говорят, что я головорез, что рано или поздно я обязательно кого-нибудь убью. Но тогда мне хотелось защитить тебя от всех опасностей в жизни.

– Ты о чем?

– Рануччо меня ненавидит. Он что угодно сделает, чтобы принести мне боль.

– У смерти много обличий, Микеле. Разве нельзя надеяться получить хоть немного любви, пока смерть не пришла?

Он упал на колени, обнял Лену за талию и склонил голову к ней на колени. Дыхание с хрипом вырывалось у него из груди, будто он только что вынырнул из воды.

Доменико тоже уткнулся головой в ее колени и, улыбаясь, обнял Караваджо за плечи своей тонкой ручкой.

Он писал с них Святое семейство. Его Мадонна – Лена с подоткнутыми, как для домашней работы, юбками – наклонилась вперед, поддерживая Доменико. Босую ногу она поставила на голову змеи, показывая ребенку, что ее следует убить. Обнаженный мальчик изображал Христа, корчившаяся на полу змея символизировала зло. Рядом с ними Караваджо поставил мать Лены: святая Анна, бабушка Спасителя, с одобрением смотрит на уничтожение порока.

Когда Караваджо писал Лену в образе умершей Богородицы, он руководствовался представлениями о ней как о шлюхе. «Наверное, я поступил так потому, – размышлял он, – что даже не подозревал, что к женщине можно относиться иначе». Теперь все изменилось. Любовь очистила и обновила его. Что бы ни делала Лена, все доставляло ему радость.

Никогда еще он не был так счастлив и так свободен. С семьей Антоньетти, которую он полюбил всем сердцем, в его мастерскую пришла новая жизнь. Художника восхищало, как Лена, не догадываясь, что он наблюдает за ней, играет с мальчиком. Ему нравилось смотреть на Доменико, который завороженно заглядывал в каждое зеркало в мастерской; нравилось сознавать, что старуха искренне гордится его талантом – ведь он был избранником ее дочери. Это чувство безмятежного счастья как будто переливалось в краски и сообщалось кистям, которыми он работал. Оттого каждая складка женских одежд на холсте обретала живую достоверность. Порой он ловил себя на мысли, что ему хочется войти в собственную картину, зная, что Мадонна встретит его лаской. За свою жизнь он наделал немало зла, но Дева позволит ему приникнуть головой к своей груди, как позволяла Лена.

Караваджо редко отдыхал и почти не выходил из дома, что нимало его не огорчало. Онорио приносил новости: на улицах неспокойно, перед дворцами собираются толпы драчунов: осыпают друг друга оскорблениями и швыряются камнями. Вражда между семействами Фарнезе и Колонна не утихала, и папа лавировал между обоими кланами. Каждое утро в сточных канавах находили объеденные собаками трупы.

– Лично я за всеми этими сварами наблюдаю со стороны, – заявил как-то раз Онорио, явившись с подробностями очередной уличной потасовки.

– Это на тебя не похоже, – отозвался Караваджо, глянув на приятеля вниз со стремянки. Он выписывал тускло-зеленый, как патина на меди, потолок над головой Мадонны.

– Ну, бывает, конечно… Напросится какой-нибудь болван, чтобы ему череп раскроили, – отчего ж не поспособствовать? Но обычно не ввязываюсь – без тебя мне драки не в радость.

Стыд, терзавший Караваджо после каждого приступа гнева, Онорио был неведом. Свои вспышки ярости он воспринимал как нечто естественное и легко с ними мирился. Да, он далек от образца добродетели, но разве окружающий мир намного лучше? Вот и приходится приспосабливаться. Тех, кто верил, что жизнь может быть устроена иначе, и не давал ходу собственной злобе, он считал дураками, приносящими себя в жертву ради заведомо недостижимой цели.

Онорио глотнул вина и покачал в пальцах бокал:

– Ни одна заварушка не обходится без Рануччо.

Караваджо зажал кисть зубами и растушевал краску пальцем.

– Да что ты говоришь?

– Он спрашивал насчет тебя.