Мэтт Риз - Имя кровью. Тайна смерти Караваджо

– Передавай привет.

– Ага. Скажу ему пару ласковых. От тебя.

Караваджо поклонился:

– Ты слишком добр.

– Он так и не забыл, что ты задолжал ему десять скудо, – Онорио подлил себе вина. – Да и про вашу дуэль во дворце Фарнезе часто вспоминает.

Караваджо спустился с лестницы. «Я тоже ничего не забыл. И память о прошлом особенно мучительна для меня теперь, когда мне есть что терять». Художник кивнул на картину:

– Что скажешь?

Волосам Лены он придал рыжеватый оттенок, которого не заметил, когда писал «Мадонну Лорето». Он смягчил ее черты, уменьшив сходство с античной моделью. Широкоскулое, тщательно прописанное лицо сужалось к подбородку, который он так любил захватывать большим и указательным пальцами. Кожа вокруг глаз посерела – сказывалось утомление от тяжелой работы. Под скулами тоже залегла темная тень. Лена никогда не жаловалась на здоровье, но Караваджо не мог не понимать, что ее силы не бесконечны.

– Заказ собора Святого Петра, оплота христианского мира, – Онорио прошелся взад-вперед перед холстом. – Для тебя в самый раз. После той стычки с Бальоне и ночным патрулем ты превратился в настоящего монаха– затворника.

Караваджо пожал плечами.

– Но по-прежнему готов показать Церкви Христовой свою дерзкую задницу, – Онорио ткнул пальцем в ногти Мадонны, черные от въевшейся грязи. – Забавно! Я прямо-таки чую тяжкий дух крестьянской лачуги. Как ты думаешь, что на это скажут кардиналы? Те, что прыскаются духами и меняют белье каждую неделю?

– Надеюсь, что моя картина возвысит их души.

Онорио засмеялся и покачал головой.

– Пойдем, развеемся. Перед дворцом Колонна сегодня будут травить матерого кабана.

– Тоже для возвышения духа? Нет уж, спасибо.

Распахнув ставни, Караваджо проводил взглядом Онорио, который по узкой улице спускался к площади Святых Апостолов. В конце переулка собиралась толпа. Ее взволнованный ропот достиг его ушей, и он едва удержался, чтобы не крикнуть другу: «Подожди!» На арену, устроенную в центре небольшой площади, вышли четверо бойцов в шлемах и нагрудниках, а следом за ними сюда же ворвался огромный свирепый кабан. Один из бойцов подкрался к нему и ударил дубиной по голове. Кабан бросился на обидчика. Толпа взревела.

Караваджо скрестил руки на груди. Он был один, и он работал, а его товарищи дружно отдавались развлечению. Что ж, он привык всегда быть на отшибе – с тех самых пор, как его разлучили с Фабрицио. Он помнил, что было, когда до мужа Костанцы дошли слухи о том, что Фабрицио предается содомии с молодым Меризи. Он потребовал от Фабрицио поклясться в том, что это неправда и что они с Микеле не повинны в противоестественном грехе. Но Фабрицио молчал. Еще чуть-чуть, понял Микеле, и разъяренный отец отречется от сына. Он сам рос без отца и не мог себе представить, что та же участь ждет Фабрицио. «Это я его заставил», – сказал он. Маркиз отколотил Фабрицио за отсутствие воли к сопротивлению, но Микеле не сомневался: это наказание – первый шаг к примирению. Фабрицио будет оправдан в глазах маркиза – а Микеле выгонят вон.

Кабан на площади опрокинул одного из своих мучителей. Смельчаки из толпы отогнали зверя на край арены, давая упавшему время подняться на ноги.

«Мадонна со змеей» провисела в папской базилике всего два дня, и кардинал дель Монте передал художнику, что картину, вероятно, снимут. Караваджо поспешил на другой берег Тибра. Расталкивая локтями паломников, валом валивших в храм по случаю Пасхи, он примчался на площадь Святого Петра. Осторожно пробравшись между грудами мрамора, сложенного для окончательной отделки церкви, он вошел в величайший храм Рима.

Караваджо направился к нефу с алтарем святой Анны, где висела его картина. Под ней стояла группа людей с хмурыми лицами. Он узнал членов Фаббрики – комитета по надзору за произведениями, заказанными для собора Святого Петра, – богачей и прелатов, в том числе своих покровителей и поклонников. Они поздоровались с ним смущенно, как с непутевым родственником, явившимся пьяным на похороны.

К нему подошел дель Монте. Из группы собравшихся раздался чей-то голос, и Караваджо приподнялся на цыпочки, чтобы разглядеть, кто взял слово.

– Какого черта здесь делает Бальоне? – удивился он.

Кардинал поднес к губам Караваджо надушенный палец.

– Опять притащился, чтобы чернить мою работу?

– Микеле…

Остальные прятали глаза. «Ведь знают мою манеру и много раз говорили мне, что она их восхищает. Почему же они слушают Бальоне?»

Его соперник шагнул к алтарю и встал под самой картиной. Змея, раздавленная ногой Лены, оказалась напротив его головы.

– Что нам делать, синьоры, с этой безобразной Мадонной? – тут Бальоне заметил Караваджо и поморщился.

Дель Монте крепко взял Караваджо за рукав.

– Она не безобразна! – голос Караваджо звонко разнесся по собору. – Ее лицо – прекраснейшее из всех произведений искусства.

– Грязная крестьянка! – Бальоне побарабанил костяшками пальцев по холсту. – Так может выглядеть дешевая потаскуха из Поганого садика, но для Мадонны ей не хватает благородства.

– Сам Христос недостоин такой безупречной матери, как она! – не сдержался Караваджо. – А кто желает узреть Деву совершеннее, пусть отправляется в рай!

Дель Монте приложил ладонь ко лбу, испустил долгий, исполненный смирения вздох и обратил на Караваджо взгляд печальных серых глаз. Члены Фаббрики с негодованием перешептывались. Что они сделают с картиной? Караваджо смотрел на них с негодованием, но и мольбой: он уже сожалел о вырвавшихся резких словах.

– Вы обязаны уничтожить эту мазню, – заявил Бальоне, который, похоже, хорошо выучил свою роль. – Она лишает искусство достоинства! Она загоняет его на грязные задворки Рима! Только взгляните на святую Анну, мать Богородицы. Караваджо выставил ее уродливой старухой – и это в святейшей церкви! Это оскорбление гробницы святого Петра, черепа святого Андрея, всех святых мощей!

– И ты зовешь себя живописцем? – набросился на него Караваджо. – Да ты недостоин мне краски растирать!

– А Иисус у него голый. Голый! В какую клоаку обратилась твоя душа, Меризи, если ты видишь Спасителя в столь низменном образе?

Разнаряженные богачи благоухали духами. А от Караваджо – он сам это чувствовал – исходили миазмы пота, грязи и ярости. Что же он принес в их церковь? Он был уверен, что написал любовь. Неужели Бальоне прав? Неужели он и впрямь совершил святотатство? Мысли лихорадочно метались в мозгу, сердце затопило волной отчаяния.

Но больше всего художника поражало молчание богатых покровителей искусства. Неужели его истинный замысел ускользнул и от них?

– Эта картина – не плод моего воображения, – сказал он. – Я пишу только то, что вижу своими глазами. Я видел, как эта женщина водит племянника, поставив его ножки себе на ноги. Они так играют, понимаете? Играют и смеются. Потому что любят друг друга. Разве Пресвятая Дева не любила своего сына?