Илья Ашмаев - Трансцендент

— Милейший, здравствуйте! Как ваше имя?

— Прохор, — немного растеряно ответил я, не ожидая вопроса в лоб.

— Прохор! Какое замечательное греческое имя!

— Я русский, — немного обиженно ответил я и опустил голову.

— И это замечательно! Скажите, Прохор, вы не могли бы оказать мне одну маленькую услугу?

— Я? Услугу? — я не смог скрыть своего изумления, — и чем же я могу быть вам полезным?

— У меня тут дом неподалёку. Вот за Пятницкой, второй поворот, а там за магазином, знаете? — начал показывать прохожий, но я смотрел ему в глаза и никак не реагировал. — У меня там проблемка нарисовалась… Давеча ветер сильный был, так он, сорванец, повалил во дворе старое сухое дерево, и оно теперь мешается на проходе — ну никак не пройти, чтобы не задеть.

Интеллигент наклонился ко мне, почти к самому уху, и вкрадчиво произнёс вполголоса:

— Вы не могли бы его убрать? У меня есть пила, топор и всё что ещё нужно, но нет здоровья… ну ни капельки!

Заложив правую руку за спину, прохожий с натугой и сморщившись от боли выпрямил позвоночник и посмотрел мне в глаза.

— Вы не откажете? Я заплачу. Очень прошу.

Бомж во мне не отказал. В тот день он не только разломал упавшее дерево, но и прошёлся граблями по лужайке перед красивым двухэтажным домом и вдоль кирпичного забора с кованными решётками, сжёг мусор и перевесил почтовый ящик перед входом. Обо всё этом меня попросил Лаврентий — тот прохожий у церкви, где целыми днями просиживал на паперти бездомный горемыка. У Лаврентия была семья — молодая жена и дочка лет шести, самому ему было около 50 лет и он руководил отделом культуры городской управы.

Я стал приходить каждый день — так хотел Лаврентий и так хотел сам я. Работа в саду с граблями и тяпкой, подрезание кустов, сбор урожая, мелкие строительные работы во дворе… всё это заряжало бездомного энергией, он отдавал её тут же и снова получал взамен. Этот круговорот позволял мне жить, а не существовать. Меня кормили на веранде, щедро платили и даже провожали и встречали каждый раз у ворот.

Однажды, когда я драл сорняки на заднем дворе между огуречными грядками, ко мне подошёл Лаврентий, молча положил руку на плечо и кивнул в сторону дома. Я видел несколько раз, как хозяин входил и выходил через заднюю покосившуюся дверь в подсобное помещение своего особняка, а потом в какой-то момент заместо этой двери появилась новая, прочная и солидная. Вот к этой двери Лаврентий и подвёл меня, открыл её и пропустил вперёд.

Внутри пахло краской и сосновыми досками. Ярко горел свет, бросая блики на свежеокрашенные в лазурный цвет стены, посредине небольшой комнаты стояли недавно сколоченные деревянный стол и табуретка, а всю дальнюю стену занимала аккуратно застеленная антикварная железная койка. У правой стены стоял небольшой отреставрированный комод, а по левой стене закреплены в несколько рядов фанерные полки.

— Теперь ты будешь здесь жить, Прохор. Видишь, я тоже кое-что сделал для тебя, — Лаврентий широко улыбался и смотрел на меня горящим взглядом.

Я не знал, куда себя девать. Бомж во мне тыркался на пороге, боясь сделать шаг вперёд, пока хозяин дома слегка не подтолкнул его вперёд. Бывший бездомный спустился на пару ступенек, ведущих в комнату от входной двери, на ватных ногах прошёлся до дальней стены, зачем-то потрогал дрожащей рукой дужку кровати, подошёл к столу и провёл рукой по свежей древесине.

— Нужно ли что-нибудь ещё тебе для счастья, Прохор? — спросил Лаврентий. — У тебя есть жильё, работа, еда и друг.

— Нет… наверное, нет… — мой голос в ответ был скомканным и нерешительным, как бы боявшимся своего ответа.

— Тогда живи! Хочешь ли ты остаться здесь? Остаться навсегда? Не будет больше теплотрасс и помоек, склонённой головы на паперти и бесконечного пересчитывания мелочи перед магазином. Оставайся!

— Не знаю. Это всё так неожиданно… мне надо подумать… Наверное, да. Я готов остаться!

Я уже давно начал жить в другой реальности. Даже ночуя в подвале после работы у Лаврентия, я там не находился. Выходя за ворота особняка, я погружался в туман, и туман этот рассеивался только тогда, когда я снова возвращался утром к тем же воротам. Бомж жил только внутри этой благоухающей зоны, огороженной кирпичным забором с железными решётками. Всё остальное у него проходило, как во сне. Я напрочь забыл о своих деньгах, надёжно запертых в солидном банке, и, по-видимому, это меня полностью устраивало.

— Ты готов остаться, Прохор? Отлично! Это одна из самых радостных вестей в моей жизни! Но у меня к тебе есть разговор, Прохор… разговор непростой, — Лаврентий наклонил и опустил голову, стараясь заглянуть в глаза человеку, стоящему перед ним в нерешительности.

Я поднял взгляд от деревянного стола к хозяину дома и недоуменно посмотрел на него. Лаврентий наконец спустился по ступенькам вниз, усадил меня на табурет, а сам прошёл вперёд и присел на кровати, скрестив руки на коленях.

— Человеку для счастья надо совсем немного, Прохор. И всё, что у него есть больше — это лишнее. И это лишнее рано или поздно становится обузой, оно мешает счастью и наконец вскоре отбирает его у тебя. Этот аппендикс надо решительно вырезать, не жалея. Надо принять решение, дорогой Прохор. Многим людям не хватает для счастья того, что тебе совсем не нужно, но ты лелеешь его в закоулках своих страхов. Это мёртвая часть тебя, но кому-то она может дать жизнь. И если она не даст жизнь другому, она убьёт тебя.

Я всё ещё не понимал, куда клонит хозяин. Но лицо его вдруг осунулось, стало серым, глаза впали, а руки под столом сжали друг друга до боли в пальцах. Подсознание уже говорило мне, что оно знает, что произойдёт дальше.

— Я езжу по стране, бываю в самых заброшенных её уголках, у меня такая работа. Много раз я был в детских домах, мы проводили там культурные мероприятия. Но знаешь… недавно я оказался в совершенно особенном детском доме. У каждого из этих домов свой мир, обособленный от окружающей действительности, но мирок этого дома отличался от всех остальных пристанищ. Там совершенно особенные дети! Я не знаю, как это описать… но у них такие глаза, такие взгляды… Они никогда не бегают и не прыгают. Они всегда сидят вместе, будь то в комнате или на улице. Они ходят только колонной, или группой, друг за другом, и при этом воспитатели совершенно не заставляют их это делать! Даже наоборот, я говорил с несколькими взрослыми из обслуги — они всячески стараются отвлечь детей друг от друга, но у них ничего не получается. Возможно, дети держатся вместе из-за внутренних страхов, возможно, их связывает особенная внутренняя нить. Но дело не только в этом. Если им не помочь, они вырастут взрослыми, которые не будут приспособлены для внешней жизни, для жизни в социуме. Они не смогут быть там рядом друг с другом, и потому потеряют себя. У них практически нет самостоятельных личностей! У них есть только коллективный разум, и если он распадётся… а он распадётся, такова жизнь… они разъедутся по всей стране, может по всему миру, и будут… белыми воронами. Ты знаешь, что такое быть белой вороной, Прохор?