Валерий Белоусов - Витязи из Наркомпроса

… Стоя у высокого, застекленного прилавка, на котором горкой серебрились торцы прямоугольных плиток «Мокко» и «Золотого Ярлыка», «Гимна» и «Дирижабля», вдыхая ароматный запах молотого в специальной электрической машине кофе, Бекренев смотрел, как Наташа с восторгом тычет пальчиком в хрустальные вазочки:

— Вот, мне только немножечко, по паре штучек всего, только вкус попробовать… «Мишка-сибиряк», «Красная Москва» и «Золотая нива»… И еще дайте «Броненосец Потемкин», «Мистер Твистер», «Коломбина», «Эсмеральда», «Ковер-самолет», «Наше строительство», «Тачанка» и «Шалость»… А пирожные у вас какие-нибудь есть?

— Разумеется, у нас всё есть! — ответствовал одетый в белоснежный халат дородный продавец. — Есть «Мокко», «Дипломат», «Зандт», «Манон», «Миньон», «Баумкухен», «Отелло» и «Калач». «Отелло», изволите ли видеть, шоколадный, как мавр, а «Калач» будет из безе — круглый, белый и пышный. Такой могла бы стать Дездемона, проживи она подольше, коли бы её Отелло не озверелло… С вас всего будет пять двадцать… О, извините-с… — в глазах приказчика светилось явное огорчение. — Рублики мы не берем-с!

— У вас что же, тут Торгсин? Всё только на золото? Или на доллары? — ощетинился Бекренев.

— Хе-хе… Шутить изволите. Продаем товары-с только на наши боны-с! — и продавец продемонстрировал им две красиво исполненные типографские бумажки, на котором значилось: на одной «Расчетный знак УЛЛП ГУЛАГ НКВД. Пять рублей. 1937 год» и «Расчетный знак Управления Северных лагерей Камурлаг N9, достоинством 3 руб. 1937 г.» на другой. — Как видите, валюта дружественных государств у нас тоже в ходу…

— Вот это и называется, власть не Советская, а Соловетская…, — покрутил головой Валерий Иванович. — Наркомфин, чьи денежные знаки обязаны к принятию в любые платежи на всей территории Союза, под страхом уголовного наказания, нервно курит в сторонке…

— Может, у вас тут и законы свои в ходу? Вашего и дружественного государств? — с вызовом спросила Наташа.

Не известно, до чего бы они с продавцом договорились (да принял бы он вольные деньги! Конечно, принял бы. По курсу два советских рубля к одному соловецкому…), только в кондитерскую, стуча высокими каблучками туфелек крокодиловой кожи, вошла молодая дама…

Валерий Иванович таких, честно говоря, не видал таких декаденток аж с 1913 года. Высокое стройное тело её, тесно, как перчатка, до изящных щиколоток облегало шелковое платье черного, как страстная аргентинская ночь, цвета, в боковом скромном разрезе которого, высотой всего до середины бедра, мелькала стройная ножка в сетчатом черном чулке. На обнаженных плечах красавицы при каждом её шаге взрывалось острыми лучиками света переливающееся бриллиантовыми искрами ожерелье… Совершенно не похожее на бижутерию. Роскошные плечи красавицы обнимало невесомое шиншилловое манто. Единственное, что несколько выбивалось из классического довоенного образа мадам-«вамп», была трех-хвостая рабочая плетка, свисавшая на кожаном темляке с её правой, тонкой, аристократической руки.

Увидев новую покупательницу, продавец изогнулся в низком поклоне:

— Здравствуйте, Мама…

Не отвечая на его приветствие, женщина-хищник холодно и томно произнесла, капризно изгибая тонкие карминно-алые губы, и глядя куда-то поверх головы продавца:

— Мой заказ.

— Извольте, извольте… Прошу вас, Мама! На ваш счёт записано-с…, — и протянул над прилавком изящно упакованную коробочку, кокетливо перевязанную алой атласной лентой.

Дама приняла её, не соизволив поблагодарить приказчика, затем скосила фиалковый взор на Наташу, и вдруг засюсюкала умильно:

— У-тю-тю-тю… О, а мы тоже сладенькое любим? А денежек у нас нету… Ай, ай… какая беда! бедная девочка… Трофим! Запиши-ка и это на мой счет.

Взяла, не глядя, из рук продавца бумажный кулек, царственно протянула его Наташе, быстро окинув её каким-то липким взглядом с ног до головы:

— А ты так ничего… Славненькая… Горняшка? Или кошка ветошная? Ну да это всё одно… Мужики-то поди тебя как течную сучку трут? Ой, ой, поглядите-ка, как мы мило краснеть-то умеем… Шарман, шарма-а-ан… Ты вот что, девочка, приезжай ко мне в гости! Не пожалеешь.

И, повернувшись через плечо, вдруг шлепнула Бекренева по заднице:

— Эх, что за попка, как орех! Так и просится на грех… И ты, офицерик, тоже в гости захаживай. Устроим амур-де-труа…

Когда за стремительно вышедшей дамой захлопнулась дверь, ошеломленный Бекренев спросил у продавца:

— Это вообще, что было-то?

— У! — закатил глаза тот. — Это Хозяйка! Мама женской зоны, с Молочницы… Вы с ней не шутите! А то вдруг очутитесь в нашем морге, с оторванным членом.

— Да я… да я… да я ей её гадские конфеты сейчас в сраку запихаю! — вскричала наконец пришедшая в себя Наташа.

И как ошпаренная, выскочила на крыльцо.

Но там уже никого не было. А по улице быстро удалялась изящная, блестящая черным лаком двуколка на дутых пневматических шинах, в которую были, словно беговые пони, запряжены две крепкие молодые зэчки, которых Мама ласково подгоняла своей плетью… (Это была некто Соломония Гинзбург, начальник лагпункта «Молочница», разумеется-потом-в-страшном-1937-году-низачто-нипрочто-невинно-репрессированная-а-при-нашем-дорогом-никите-сергеевиче-хрущеве-конечно-же-реабилитированная)

— Тётя Наташа! Вы конфетки-то попробуйте, хоть одну! Ведь в самой Москве таких нет… Если только через драку-собаку в Елисеевском ухватишь…, — дефективный подросток Маслаченко тщетно пытался соблазнить девушку шоколадными конфетами в ярких обертках.

Та угрюмо шла по улице, гневно почесывая маленькие кулачки и бормоча себе под нос невнятно что-то вроде: «Ишь ты… по заднице она хлопает… нашлась тут одна такая… вот я ей так хлопну! попадись она мне только ещё раз… сама заведи себе своего, и вот его тогда и хлопай… а к чужим не лезь!»

Бекренев дипломатически отмалчивался, дабы тоже часом не огрести под горячую руку. Щипок на даче в Ильинке он прекрасно запомнил.

А между тем, рядом с ними, пользуясь прекрасным летним днем, под льющуюся из черных раструбов уличных репродукторов музыку Цфасмана, под оплетенными побегами в стиле арт-нуово кованными уличными фонарями, по главной улице, носящий имя понятно кого (Феликса Дзержинского. А вы что подумали?) прогуливались счастливые жители социалистического фалансера. Праздник жизни шел своим чередом.

Синели коверкотовые гимнастерки, носящие в петлицах вместо привычных кубарей, шпал и ромбов непонятные звездочки и кружочки… Одетые в шелка и панбархат дамы вежливо раскланивались друг с другом, ревниво оценивая друг у друга сумочки, туфельки и браслеты… Останавливались у круглых тумб, изучали культурную программу: куда пойти? В клуб железнодорожников на фильм «Бежин Луг» (о, не беспокойтесь! Это не Тургенев! фильм посвящался «светлой памяти Павлика Морозова — молодого героя нашего времени», 14-летнего мальчика из уральского села Герасимовка, убитого, по канонической версии, в отместку за разоблачение кулаков-саботажников — в том числе собственных отца и деда. «Павлик Морозов, убит кулаками. Причем кулаками его бил родной дедушка…» — черный юмор тридцатых годов), или в клуб Управления, где даёт спектакль самодеятельный (из профессиональных московских артистов) театр УЛЛП ГУЛАГ (который в шутку так и называли — Камерный театр). Ставят оперетту «Золотая Долина» Исаака Дунаевского, о перековке заключенных. В спектакле счастливые, избавленные от общих работ, зэка, изображающие счастливых, перевыполняющих план на общих работах, а именно на лесосеке зэка, счастливо поют и пляшут… Ровно безмерно счастливые крепостные пейзане, изображающие счастливых крепостных пейзан в дворовом театре графа Шереметьева. Русская Аркадия, бля.