Валерий Белоусов - Витязи из Наркомпроса

Из окон (кто сказал, шалмана?) столовой комсостава доносится веселый смех, звон бокалов, в которых пенится «Советское Шампанское» и плещется спирт (коктейль «Звездная ночь»). Впрочем, кокаина серебряный иней в туалете никто уже не нюхает. Мода на него уже отошла, вместе с безвременно усопшим бывшим товарищем Ягодой.

Умеют люди ударно работать, умеют хорошо и широко отдыхать… А у дверей столовой смиренно ожидали своего загулявшего «паровоза» прикованные к чугунной лавочке ударники-саботажники-осужденные-лесорубы. Работать и отдыхать не умеющие.

И дошли бы наши герои до вокзала, и сели бы они на рабочий поезд до… Яваса. Потому что до Барашева, со вчерашнего вечера, поезда, распоряжением Инстанции, вообще не ходили…

И закончился бы их путь на первой же остановке, затерянном в непроходимых лесах о. п. Волковка, где, извините за каламбур, тамошние оперчекистские волки, заточенные на поиск беглых, уж выпотрошили бы весь состав, вывернув его шерстью наружу… Команда такая у них из Главка прошла, ага… С указанием примет. И другим указанием: указанных в ориентировке лиц живыми не брать! Извините за тавтологию, канцелярит-с…

Но… не судьба.

— Эй, девка! Ну-тко, помоги мне… Подержи-ка пискунов!

Пышногрудная баба, с простонародным добрым лицом, туго затянутая в синюю гимнастерку с красными петличками старшего надзирателя, держала сразу четырех младенцев: двоих под мышкой слева, двоих справа, прижимая их к себе мощными руками, которыми только снопы метать.

Испуганная Наташа кинулась их подхватить, ей на помощь поспешил и о. Савва, и даже дефективный подросток…

— Уф, умаялась… Как они, скрипят там еще? — заботливо спросила затянутая кожаным ремнем баба.

— Да… Откуда они? — удивилась Наташа.

— Дык с зоны, вестимо, с мамского бараку… Взрослые они уже, двенадцать им месяцев уж стукнуло… Вот, нынче от сиськи оторвали, в детдом везу… Ох, и намучилась я, бедная… — тяжко вздохнула старший надзиратель.

— С детьми?

— Ой, да шо с имя… а вот с их мамками!.. Вот ошалелые! и на проволоку бросались, даже и на меня! Увозить пискунов своих никак не давали… А что я их, на плаху волоку, что ли? Не щенята же, не утопим, поди. Помогли бы вы мне их до детдому донести, а? Будьте ласковы?

… В детдоме как раз шла подготовка к раздаче вечерней пайки… Тычками и пинками детей поднимали из холодных, не смотря на летний день, кроваток: для чистоты одеяльцами не укрывали, а набрасывали их поверх решеток кроваток. Толкая детей в спинки кулаками, осыпая их площадной бранью, меняли им рубашонки, подмывая ледяной водой… А малыши даже плакать не смели. Они только по стариковски кряхтели и гукали… Гукали, гукали… Дети, которым по возрасту уже полагалось бы сидеть или даже ползать, смиренно лежали на спинках, поджав ножки к животику, и непрерывно издавали эти странные звуки, похожие на приглушенный голубиный стон…

— Как велик отход-то? — каким-то ледяным, очень спокойным голосом, спросил Бекренев.

— Ой, да не так шибко и велик… всего серединка на половинку… — гордо похвасталась старший надзиратель.

— Да, грудной ребенок, если разлучить его с матерью, и поместить в барак, обречен на смерть. — убежденно и строго сказал о. Савва. — Да зачем же убивать тех, кто и жить-то не начал?…

Дефективный подросток Маслаченко, с сухими, горящими адским огнем глазами, все глядел и глядел, и мертво шептал оледеневшими губами: «Сволочи… ах, сволочи… какие же сволочи…»

А Наташа ничего не говорила. Она просто взяла на руки одного из этих маленьких, гукающих страдальцев, и что-то напевая, стала его тихо укачивать. Согревшийся у груди ребенок вдруг открыл голубые глазки, стал округлять и причмокивать губками… молча, молча… ни на что не надеясь…

И Наташа, с отчаянной решимостью, рванула у себя на груди завязки рубашки, обрывая их, так, что с сарафана пуговицы горохом сыпанули на пол, обнажила свою девичью грудь, с иступпленной нежностью протягивая её ребенку…

Тот взял, осторожно сжимая крохотными губками, её маленький розовый сосок, вздохнул тяжело, но очень благодарно, вытянулся… И умер.

… Когда они вышли из детдома, Наташа взяла о. Савву за руку и тихо сказала:

— Папа, уведи меня скорей отсюда… пожалуйста.

И они навсегда ушли из Социалистического города-сказки… Пешком.

Как написал бы автор бессмертных рассказов про майора Пронина, «кровавая заря догорала над городом»… И ведь действительно: за спиной старшего лейтенанта ГБ Сванидзе тонко истаивала туманная малиновая заря, на фоне которой фигурно чернели высокие шпили на башнях древнего Кремля.

Николай Иванович задумчиво, не отрывая глаз, смотрел на крытую толстым стеклом столешницу, на которой никак не хотел сходиться упрямый пасьянс.

Изредка Николай Иванович болезненно морщился: в двух шагах от него двое сержантов-молотобойцев с обычным усердием обрабатывали кусками обрезиненного силового свинцового кабеля подследственного Удальцова, он же Тютюкин, он же Шпильман… А тот совершенно по собачьи выл, визжал, и усердно пытался облизывать им их хромовые сапоги.

Николаю Ивановичу слышать и видеть это было неприятно — уж гондурасский-то резидент мог бы вести себя и более мужественно! (Почему же именно гондурасский? Нет, конечно, он вполне мог быть и агентом Абвера. Просто Николай Иванович в душе был истинным поэтом, выстраивавшим причудливые амальгамы. И кроме того, Николай Иванович искренне считал, что не ту страну назвали Гондурасом!)

Нет, Николая Ивановича, кроме того, угнетал тот факт, что с тем же усердием эти же бойцы будут обрабатывать и самого Наркома, попади он в их умелые руки! Да что там, в конце-то концов, этот Ежов? Шабес-гой, жалкая марионетка, использованный своими незримыми хозяевами ловко и умело… А вот вдруг коснись дело его, Николая Ивановича, самого… не дай Б-г!

Сванидзе ознобно передернул плечами.

Пасьянс, пасьянс… Ухоженные, никогда не знавшие презренного труда руки ловко тасовали карты.

Дама… И лицо Наташи Вайнштейн, счастливое, светящееся изнутри комсомольским оптимизмом и гордой радостью от того, что она живет в лучшей на свете Стране Советов!

Валет… Лицо осужденного Бекренева… Худое, изможденное, снятое в фас и профиль… С тоскливой безнадежностью смотрящее в объектив.

Король… Бородатое, степенное лицо Охломеенко, исполненное достоинства и внутренней силы.

Не сходится пасьянс… Ох, Оксана, Оксана… И ведь какой же это БЫЛ перспективный агент… что это именно так, увы, теперь совершенно понятно. Что же ты, Оксана? Совесть у тебя есть или нет?

Николай Иванович поближе придвинул к себе переданные по фототелелеграфу из Потьмы донесения…