Виталий Владимиров - Колония

Оказалось, что пошел камень из почки. Так и я попал под капельницу. Когда камень вышел, я еле упросил докторов отпустить меня и, прилетев домой, застал бледную Алену, которая, ничего не говоря, расплакалась и протянула мне письмо от сына.

Отец регулярно писал нам, не реже раза в месяц и обязательно нумеровал письмо. Всегда находил слова поддержки, ободрения и, если и жаловался, то только на непогоду. Правда, последние два месяца известий от него не было, что мы относили на счет летнего периода.

Оказывается, еще в апреле у мамы случился тяжелый инфаркт. Она уже поправлялась и ходила. Отец сидел у нее в палате, когда сердце не выдержало и у него. Он побледнел и стал сползать со стула. Мать сумела кое-как затащить его на кровать и докричалась до медсестер. Прибежавший врач, молодой парень, мгновенно понял, что у отца - клиническая смерть и массажем и уколами сумел запустить сердце.

Получилось так, что маму вскоре выписали, а отец остался в больнице. Вскоре и он поправился и готовился к выписке. Однажды даже медсестры поймали его на лестнице черного хода, где он делал зарядку, несмотря на запреты - считал, что активность - самое лучшее лекарство. Но то ли клиническая смерть, то ли инфаркт что-то нарушили в организме отца - при обследовании перед выпиской у него обнаружили резко прогрессирующий рак поджелудочной железы. Врачи решили матери об этом не сообщать - сказали только моему сыну который регулярно помогал бабушке с дедом. А сын рассудил, что мой приезд делу не поможет, а только напугает родителей.

Отец умер как раз в те дни, когда мы с Аленой тоже были в больницах. Такое вот совпадение. И свадьба сына, и болезнь матери, и смерть отца не стали моим зримым прошлым.

Позже, уже после нашего возвращения, сын передал мне несколько пожелтевших страничек. На первой было размашисто написано рукой отца "Мои записи". И подчеркнуто. Отцу было семьдесят восемь, когда он пытался рассказать о своей жизни. Скупые странички, факты, даты, за которыми несколько поколений рядовой семьи из русской провинции - городов Сердобска и Моршанска.

Прадед - портной. Вот и все, что я знаю о нем теперь.

Дед - морской унтер-офицер, железнодорожный слесарь высокой квалификации. Детей никогда не бил. Бездельничающим его не видели. Не дотянул до ста полтора месяца. Помню, как в один год отмечали деду девяносто, отцу шестьдесят и мне тридцать. Бабушку ласково звал Лелькой, никогда с ней не ругался. По воскресеньям Лелька пекла пышки, и обед был мясной. За стол садились муж, три сына и две дочери. Жили в Моршанске на Застранке (за той стороной), которую переименовали в Комсомольскую. На зиму мочили яблоки, солили огурцы, к новому году откармливали поросенка.

Младший сын - летчик тяжелого бомбардировщика - погиб в начале войны. Бабушка не перенесла смерти любимца.

Старший прошел через всю войну, вернулся невредимым, но погиб в автокатастрофе. Как партийный работник он был направлен в Латвию. "Лесные братья" захватили его сына заложником, но сын чудом остался жив.

Тетки вышли замуж и прожили свою жизнь одна в Москве, другая - в Моршанске.

Отец окончил девятилетку с двухгодичным педагогическим уклоном и два года работал учителем, а потом директором школы в Чулымском районе Новосибирской области, затем ректором культармейского университета в Москве. Но первая пятилетка нуждалась в инженерах, и отец закончил Институт стали. Его направили на Ижорский завод, который входил в наркомат судостроительной промышленности, где он стал специалистом по корабельной и танковой броне. После войны - Москва, минсудпром, начальник отдела, зам начальника главка. За атомный ледокол "Ленин", подводные лодки и другие дела получил три ордена и четыре медали. Кандидат технических наук. Персональный пенсионер республиканского значения.

Вот и все.

Нет, было еще четыре листочка.

Схема - генеалогическое дерево нашей семьи, начиная с деда.

Распорядок дня в последние годы жизни: подъем, зарядка, завтрак, походы по магазинам, телевизор.

Два последних листа - попытка исповеди и график.

"Моя работа всегда была напряженной и трудной, но интересной. До шестидесяти семи лет, когда я вышел на пенсию. И хотя я продолжаю работать в скромной должности старшего научного сотрудника в научно-исследовательском институте, но морально и психологически с трудом переношу резкую смену темпа моей жизни. Раньше было ощущение необходимости высокого и физического и духовного тонуса, чувство ответственности за свое дело и, что самое главное, я видел уважение к себе и крупных начальников, и подчиненных, и хороших, и даже плохих людей.

Пожалуй, есть и моя немалая доля вины, что растерял старые знакомства, а новых товарищей не завел. Получилась самоизоляция, одиночество. Его особенно резко я ощутил, когда заболел, и никто по прежней работе не навестил меня. Пока не поздно, надо восстановить утраченное. Сложно, но надо. Нужно чувствовать ежедневно, что ты полезен окружающим. Иначе смерть."

График был необычный. Математические построения изображали взлеты и падения любви, уважения и взаимопонимания в течение жизни. В тридцать лет для отца превыше всего была красная линия любви, к восьмидесяти сошедшая до нуля. На закате жизни важнее всего была голубая линия взаимопонимания и черная - уважения.

Все три чувства с годами шли по нисходящей, отец все больше ощущал себя одиноким, хотя никогда мне об этом не говорил.

Прочитав записи, я осознал, что одиночество отца это одиночество всех старых людей перед смертью, и оно страшнее моего одиночества в больнице, оно страшнее одиночества в другом городе, далеко от дома, оно страшнее одиночества в больнице другого города. Страшнее такого одиночества только одиночество старого человека в чужой стране.

Я гордился своим отцом, когда мне было десять, я снисходительно внимал ему в двадцать лет, я зауважал и оценил его в тридцать, а позже с каждым днем росла к нему нежность. Особенно в те моменты, когда мать по-женски "пилила" его за какую-нибудь ерунду, а он вспыхивал, как юноша, и гневался: "Сколько раз я просил тебя не позорить меня в присутствии других!" Я гладил его по руке, и он постепенно успокаивался.

Я не видел отца мертвым, не видел его похорон, он остался в памяти моей жизнерадостным и бодрым. Ушел в небытие и нет его. И никогда не будет. И все это сказки о загробной жизни, об инкарнациях, о чем так убежденно толковал Ричи. Впрочем, и он был настолько потрясен смертью своего друга, молодого человека, который умер на его руках, что заколебался в вере своей.

Смерть моего отца осталась в памяти моего сына. Спасибо ему, он проводил деда в последний путь. Он мне все рассказал, когда, наконец, мы с Аленой приехали в Москву.