Виталий Владимиров - Северный ветер с юга

Отец крякнул с досады, но сдержался и поднялся со скамейки:

- Ты вот что - слушайся врачей, главное - лечись. И забудь обо всем неприятном. Зарядку по утрам делай обязательно, а то вон мать твоя ленится...

- Это мне зарядку делать? - рассмеялась она в ответ. - Знаешь, поспорили мы с ним как-то, пристал ко мне, сил нет, делай да делай зарядку, я его спрашиваю зачем, он говорит для гибкости, я говорю, попробуй нагнись-ка, он нагнулся, еле до носочков своих дотянулся, а я встала, да ног не сгибая всю ладонь на пол положила, и говорю ему, ты бы вместо зарядки полы мыл бы почаще, гибкий стал бы, как я.

- Чахоточным запрещены физические нагрузки, - сказал я.

Отец изумленно уставился на меня.

- Не может быть... Видать, дела серьезные... Слушай, может мне Ивану Мефодиевичу позвонить. Он говорил, обращайся, коли в чем нужда будет, а?

- Спасибо, па. Пока ничего не надо.

Отец обнял меня и пошел, не оборачиваясь, к воротам, взяв перед этим у матери сумку.

Мама тоже встала, поцеловала меня в щеку и шепнула на ухо:

- Пятерочку-то нашел?

- Да, мамуль. И берегите себя, пожалуйста, я вас очень прошу.

- Ну, ладно, ладно, - мать заторопилась, догоняя отца.

Я смотрел им вслед, и чувство огромной вины перед родителями охватило меня. Как же им тяжело пришлось со мной, как это нелегко вырастить человека, поставить его на ноги и быть счастливым его счастьем и быть несчастным его бедой.

Глава девятая

Обход главного врача.

Даже в ежедневном осмотре лечащего есть нечто ритуальное, а тут снисходит высшая власть, пасующая только перед смертью. Зато решаются судьбы людей и многие накопившиеся хозяйственные вопросы. Если в обычный день стационарное отделение живет раз заведенной жизнью, с размеренностью маятника отсчитывая завтрак, обед, тихий час, ужин, и в этих пределах кто-то встает пораньше и успевает прогуляться или сделать зарядку, что разрешено выздоравливающим, а кто-то вылезает из теплой постели за пять минут до завтрака, то к обходу главного врача младший, да и остальной медицинский персонал готовился, как к смотру-параду.

Всех резво подняли с кроватей и с большей, чем обычно, тщательностью устроили мокрую приборку, не жалея хлорамина. Медсестры безжалостно вытаскивали из межоконья сетки, авоськи, пакеты, банки с едой. Палаты приняли совсем стерильный вид. На завтрак дали сверх нормы по полстакана сметаны, яблоки и какао. Из столовой сразу же погнали по палатам с приказом раздеться и лежать. В столовой каждый день разыгрывается одна и та же сценка. Я сажусь на свое место и начинаю, не отрываясь, смотреть на круглолицую девушку в кудряшках за женским столиком. Она тоже смотрит на меня, потом не выдерживает, прыскает в кулак и что-то говорит своей соседке. Та молча кивает черной головой , но глаз не поднимает. Круглолицую зовут Надя, черную - Нина. Об этом мне сказал Егор Болотников, мой сопалатник и застольник, заметив наши переглядки. Он, кажется, знает всех больных, медсестер и врачей.

В диспансере стало непривычно тише. И ждали томительно долго. Кто уснул, кто читал, кто беседовал вполголоса. Мой сосед, который вырвался из сумасшедшего дома, лежал на дальней от меня половине кровати, вжавшись всем телом в батарею центрального отопления. С другой стороны, шевеля губами во сне, храпел Леха Шатаев. Егор Болотников лениво подмигнул мне синим глазом. Я уже каждого знаю и знаю кто как заболел. Наша палата напоминает мне многоместное купе - ее обитатели, как спутники в дальней дороге, откровенно делятся своими житейскими проблемами, понимая, что завтра судьба их разведет и вряд ли можно рассчитывать на новую встречу. И естественно задумываешься - куда едет наш поезд-диспансер и почему его пассажиры получили по плацкартному билету?

Наконец, двери распахнулись, и крахмально прошуршала камарилья белых халатов: сам главный врач, заведующий отделением, лечащий врач, сестра-хозяйка, дежурная медсестричка, пара практикантов.

- Болотников Егор, тридцать семь лет, инфильтрат в правом легком, монотонно докладывал лечащий врач. - Назначены препараты первоо ряда. К нам поступил в связи с обострением процесса через три месяца после самовольной выписки из санатория. Болотников весело и прямо глядит в потолок своими синими глазищами. Борода упрямо торчит вверх. Болезнь ходит тенью за художниками, дожидаясь своего часа, когда холодные мастерские, безалаберное питание и изнурительный труд сделают свое дело.

Главный врач внимательно рассматривал не рентгеновские снимки, которые ему подсовывал лечащий, а Егора.

- Почему вы прекратили лечение? Ведь вам совсем немного оставалось до полного выздоровления - и все насмарку. Что же государство так и будет впустую тратить деньги на ваше самоуправство?

- Я - художник, а там висели картины, которые мне не нравились.

- Не признаете официальное искусство?

- Надо признаться, что оно меня тоже.

- А официальную медицину признаете?

- Куда ж я денусь?

- Тогда у медицины к вам просьба. Газету к ноябрьским оформите?

- Вам как больше нравится - с флагами или дубовых веточек достаточно? С желудями...

- Можно и того и другого. На ваш вкус. Так, чтобы сдержанно, но наглядно и празднично.

- А за красками домой отпустите? Мне здесь недалеко, я после тихого часа до ужина управлюсь. - Хорошо.

Следующий.

- Хусаинов Николай, двадцать лет, спонтанный пневмоторакс правого легкого.

У Коли длинное худое лицо, недавно бритая наголо, но уже начинающая обрастать ежиком черных волос голова и печальные карие глаза.

- Как же это случилось, Хусаинов?

- Крышу перекрывали. Кровельщик я. А напарник мой, значит, веревку держал. И отпустил. А может бросил. И поехал я вниз. Дом старый, восемь этажей, по нынешним меркам все двенадцать. Как на краю задержался, сам не знаю. Ногами-то в сток уперся, а руками за ребра кровельные вцепился. Напарник-то испугался, убег. Хорошо еще бабка из соседнего дома напротив увидела, что сидит человек и сидит. Пожарных вызвала. Минут сорок прошло. Они приехали, лестницу подставили. Слезай, говорят. А я не могу, руки свело. Пока они меня отдирали, руки по пальцу разжимали, вот легкое и лопнуло.

Я слышу эту историю во второй или третий раз и меня все равно потрясает обыденность тона, которым Коля рассказывает о, может быть самых страшных минутах за всю свою двадцатилетнюю жизнь. Я представляю себе, какой фильм можно было бы снять, увидев его глазами Хусаинова...

Крыша восьмиэтажной махины, осторожный спуск. Ослабшая, дряблая, как старость, страховочная веревка. Падение, мгновенное скольжение по крыше, ноги,

упершиеся в водосток, руки намертво вцепившиеся в кровельные ребра... попытка подтянутся, треск водостока... замер... навеки... нет, насколько хватит сил... воспоминания - какие там воспоминания! - все внимание приковано только к ногам и рукам, даже невозможно заметить старуху, которая подслеповато уставилась в окне соседнего дома, разглядывая застывшего, как изваяние на краю крыши человека... Бесконечное, застывшее время... Сирена пожарной машины, суета серых брезентовых пожарных и вот выдвигается, медленно вырастая, лестница, она у ног, но именно в этот момент, скорее всего, всего сорваться. Над водостоком, над упершимися ногами появляется голова в каске и вязаном подшлемнике. Пожарник добродушно и весело спрашивает: "Ты что, парень?.." Заглядывает в глаза Хусаинова, то есть в камеру, то есть прямо в глаза зрителя и замолкает. Он с трудом, по пальцу, разжимает сведенные добела