Виталий Владимиров - Свое время

- Хочешь понять женскую логику? - Мать лукаво улыбнулась.

- Никогда мы с тобой не говорили на эту тему, сын, но ведь у меня с твоим отцом тоже не все гладко получалось, бывали такие моменты, что, казалось, не то, что пить, дышать одним воздухом вместе невозможно... Помню, мы в первый раз поехали вдвоем отдыхать на юг, сразу как поженились. Море ласковое, синее, синее, песок белый. Выпили винца как-то за обедом и купаться пошли. Он развеселился, давай в шутку топить меня. И чуть не утопил. Я только вынырну, кричу ему, перестань, перестань, пожалуйста, а он опять меня под воду, я уже захлебываться начала. Еле вырвалась. Вылезла на берег, реву, он опомнился, да поздно, я ему пощечин надавала, да еще такое наговорила в истерике, весь пляж ахнул, он обиделся и в сторону сел, а я платье кое-как натянула, домой бегом, вещи собрала - и на вокзал.

- Как дети, - улыбнулся я.

- Дети и есть. В вашем возрасте. Хорошо, еще хватило ума у него, чтобы с цветами отыскать меня на вокзале, а у меня - чтобы простить его. Ты запомни, Валерий, нам, женщинам, прежде всего внимание нужно, восхищение, причем постоянно, а не от случая к случаю. Представь себе, какое это унижение, на виду у всего пляжа реветь, как мокрая курица.

- Но ты же сама поколотила отца и тоже на виду у всех.

- Что я? Я - другое дело. У меня и сейчас, как вспомню об этом, руки чешутся. Соображать надо. Какие вы все-таки, мужчины, грубые, фу.

Глаза у матери сверкали, она похорошела от гнева, и в ней проглянула та задорная и гордая девчонка, которая приворожила не очень-то общительного, с нелегким характером отца.

- Разошлись бы, и не было бы меня на свете, - я ласково погладил мать по руке.

- Был бы. Ты уже был, только отец об этом не знал. Я ему на пляже сказала, что не хочу иметь от него детей, а на вокзале сказала, что у нас будешь ты. Уж тут-то его и прошибло...

- Разве на вас угодишь?

- А ты как думал? Мы, женщины, дикое племя. И как бы я хотела, сынок, чтобы тебе в жизни повезло с ними. Я где-то читала, что кошки, хоть и домашние животные, но приручить их человеку до конца так и не удалось. Они принимают еду и ласку, но есть у них своя территория, где они гуляют и охотятся. Так и женщины выпускают когти, когда посягают на их независимость.

... Дикое племя. Я шел домой с сумками, в которые мать выгрузила полхолодильника, и мне представился табун амазонок с луками и колчанами стрел за плечами, бесстрашных и беспощадных, стоящих на страже своих лагерей, в которых мужчины содержатся как жеребцы для продолжения рода. Потом я представил себе мать во главе табуна и рядом с ней Тамару, а вот Наташу в виде воинственной амазонки представить не мог. Нет, она не из дикого племени. Может быть потому, что ее доброта и терпимость выстраданы на больничной койке?

С другой стороны, Тамара с удовольствием теперь готовила и стирала, терпеливо дожидаясь моего возвращения, и от щедрот ее материнской нежности доставалось и мне, - неужели и вправду ребенок так резко меняет психологию женщины?

Глава восьмая

--===Свое время===-

Глава восьмая

Через два дня Тамара сказала мне, вернее не мне, а кому-то в пространство - у нее появилась манера неожиданно начинать и обрывать разговор, говорить, не глядя, невпопад смеяться и хмуриться:

- А послезавтра поедем на дачу...

- С какой стати? - Я никак не мог сообразить, в связи с чем возникло такое предложение, и потому не знал, как на него реагировать.

- То есть как это с какой стати? - подняла одну бровь Тамара. - Будет девятое мая - день Победы.

- Ну и что? - опять не понял я.

- Мой папа - фронтовик, неужели ты забыл? - подняла вторую бровь Тамара.

- Не забыл. Значит, он нас приглашает отметить праздник на даче?

Тамара опустила брови и долго молчала.

- Так приглашает или нет? - не выдержал я.

- Нет... то есть да, но не знаю... Может быть, он просто хочет нас видеть, но это совсем необязательно. Надо будет ему помочь...

Она опять помолчала и, наконец, добавила:

- И мама просила...

Я вспомнил наши разговоры перед отъездом в санаторий, когда она мне рта не давала раскрыть - куда девалась ее энергия, ее желание переделать буквально все по-своему?

Дача находилась по современным понятиям рядом, в пятидесяти километрах от Москвы, а по понятиям того времени, то есть почти двадцать лет назад, не близко.

Электричка была переполнена - народ не только дружно собрался на страдную пору обработки своих садовых участков, но и отправился на загородные кладбища помянуть своих усопших - в белых платках, связанных узелком, везли куличи и крашеные яйца.

Тамаре в вагоне уступили место, и через час мы, не торопясь, шагали по кое-где уже просохшей тропинке вдоль дачных заборов. Чем дальше от станции, тем глуше был слышен вдали грохот проходящих поездов и на смену ему пришел шум, присущий только дачной местности: кто-то стучал молотком, где-то журчала вода, звенела пила и тюкал топор - все эти звуки жили в голубом бездонном куполе неба с белыми ленивыми облаками. Над участками плавал серый дым - жгли прошлогодние листья, обмороженные за зиму и обрезанные сучья,всякий мусор и хлам. Иное дело на участке тестя - он еще с конца марта переселился на дачу и успел выходить свои шесть соток настолько, что даже чувствовался перебор - все так вспахано, так покрашено, так подвязано, все настолько рационально, что даже не хватало чего-то естественного, одичавшего.

Я всегда чувствовал на даче тестя не как в местах отдыха, а как на предприятии по производству сельскохозяйственной продукции, хотя, надо отдать ему должное, горбатился он на участке один, помощи особой не просил и нас почти не эксплуатировал.

Обедать сели часов в пять пополудни за уставленный закусками стол, во главе которого восседал тесть, Иван Алексеевич, сменивший по случаю праздника свой обычный, дачный, из старых ношеных вещей наряд на белую рубашку. Рядом с ним разместился наш единственный гость, сосед, Павел Иванович, которого иначе как Бондарем никто не называл - фамилия у него была такая, и которого я тоже всегда воспринимал, как неотъемлемую часть дачных участков, настолько он был серым, невзрачным, будто припорошенным землей. Сегодня на Павле Ивановиче был надет серый пиджак, сияющий блеском орденов и медалей.

Разговор, естественно, пошел о войне - я никогда не мог себе представить такой жизни, когда изо дня в день над тобой висит смертельная опасность или может прийти страшная весть о гибели твоих близких. И так в течение четырех с лишним лет.

Иван Алексеевич молчал, кратко высказавшись по поводу войны - чего ее поминать, проклятую, а Павел Иванович, наоборот, охотно рассказывал:

- Пожалуй, самое значительное, что со мной случилось, если уж ты интересуешься, это, когда меня в тыл к врагу забрасывали. Под Краснодаром станица есть, Черкесская, вот в ее район нас и выкинули. Задание ответственное, надо было разузнать, действительно ли немцы меняют румын на этом участке фронта или нет. Раз меняют, значит, готовят что-то серьезное. Уже три группы послали, но они пропали, не было связи с ними. Вот в следующую группу я и попал, я же до войны в аэроклубе занимался, имел шесть прыжков. Остальные, как оказалось, ни разу не прыгали. Четверо нас было, радист пятый. Перед самым вылетом один исчез, как потом выяснилось, в санчасть ушел, но никому не сказался, испугался, видно, а у меня во взводе товарищ был, Петр. Я - Павел, он - Петр, нас так и звали Петропавловском, все время вместе - он и вызвался лететь. Я попросил летчика пониже спуститься, чтобы не раскидало нас, он кивнул, ладно, мол, а когда парашют раскрылся, вижу - до земли далеко. Ночью прыгали, но луна светила, и, что самое главное, мешок с продовольствием у меня оторвался, видно, узел я не туго затянул. Ну, так обидно стало, до сих пор обидно, не поверишь. Я пытался запомнить, где он упал, но куда там. Разнесло нас друг от друга - на второй день только вместе собрались. Да там, считай, неделю по тылам ходили, сведения передавали - вот и получилось, что этот мешок нам бы очень пригодился. Когда получили приказ возвращаться, через линию фронта переходили. Вот тут и случилась беда. На немцев напоролись. Один из них гранату бросил, взрыв пришелся в приклад автомата, что у Петра в руках был. А мы бежали цепочкой, и Петя еще метров четыреста бежал сгоряча. Потом в воронке на нейтральной полосе укрылись, тут и увидели, что у него весь живот разворочен. Не дожил Петя до победы, кровью истек. Ему за эту операцию орден Отечественной первой степени посмертно, мне - второй степени. Правда, теперь мы все пятеро - почетные граждане станицы Черкесская. На двадцатилетие Победы ездил я туда, Петру поклониться...