Мэри Шелли - Франкенштейн

Тут его хриплый, как бы заржавевший голос прервался.

Я был вооружен и мог бы прямо сейчас исполнить последнюю волю друга и уничтожить его заклятого врага. Но я заколебался: мною овладели жгучее любопытство и сострадание. Я приблизился к монстру, не решаясь взглянуть ему в лицо – такой ужас вызывало его нечеловеческое безобразие, и хотел заговорить с ним, но слова застывали на моих губах.

А чудовище тем временем продолжало бормотать и вскрикивать, осыпая себя бессвязными упреками и обвинениями. Когда же оно на мгновение умолкло, я выдавил из себя:

– Твое раскаяние не имеет ни малейшего смысла. Если бы ты прислушался к голосу совести не сейчас, а тогда, когда ступил на путь мести и прошел его от начала до конца, Франкенштейн был бы сейчас жив и все было бы по-иному.

– Неужели ты думаешь, – помедлив, отозвался этот демон, – что я и тогда не испытывал раскаяния? Даже он, – неуклюжим жестом монстр указал на мертвое тело, – умирая, не испытывал и сотой доли того, что чувствовал я, пока вел его к гибели. Инстинкт гнал меня вперед, а сердце было отравлено жгучим ядом вины. Уж не решил ли ты, знающий обо всем, что случилось между мной и Франкенштейном, что стоны и предсмертный хрип Анри Клерваля звучали для меня, как музыка? Нет! Мое сердце создано чутким и нежным, способным отзываться на любовь и ласку; а поскольку несчастья принудили его к ненависти, это насильственное превращение обошлось ему так дорого, что тебе и не представить.

После гибели Клерваля я вернулся в Швейцарию совершенно раздавленным. Я мучительно жалел Франкенштейна, яростно ненавидел себя. Но когда мне стало известно, что он, создавший меня и обрекший на нескончаемые мучения, сам пытается обрести счастье именно в том, в чем жестоко отказал мне навсегда, зависть и негодование захлестнули меня с головой. Я вспомнил случайно оброненную угрозу и решил во что бы то ни стало ее исполнить. Мне было известно, на что я обрекаю и себя, и Франкенштейна, но я был всецело во власти непреодолимого желания. Отбросив все чувства, я совершил задуманное, и с тех пор в моей душе не осталось ничего, кроме холодного отчаяния. Зло и добро поменялись в ней местами, и после такого выбора мне не оставалось ничего иного, как идти тем же путем. А теперь круг замкнулся, и вот она – последняя из моих жертв!

Эти полные неистового раскаяния слова взволновали и тронули меня, но я помнил то, о чем говорил мне Франкенштейн: о красноречии монстра и его умении заражать других своими чувствами. Взглянув на безжизненное тело так ненадолго обретенного друга, я вспыхнул негодованием.

– Чудовище! – воскликнул я. – Ты явился сюда, чтобы лить слезы над горем, которое сам же и причинил? Знаешь, на что это похоже? Как если бы ты бросил пылающий факел в дом, который дал тебе приют, а когда от него осталось одно пепелище, пришел бы к развалинам и начал оплакивать тех, кто здесь жил. Ты лицемеришь, как сам Сатана! Я уверен – если бы тот, о ком ты сейчас печалишься, был жив, он пал бы жертвой твоей неутолимой мести. Не жалость и не печаль владеют тобой, причина твоего огорчения в том, что жертва ускользнула от тебя и стала недосягаемой!

– Ошибаешься, – прервал меня монстр. – Хотя и не стану спорить, что мои поступки могут произвести подобное впечатление. Я не ищу ни сострадания, ни понимания того, что мною движет. Сочувствия мне не найти никогда, по крайней мере среди тех, кто принадлежит к человеческому роду. Когда я впервые попытался разделить с людьми свое стремление к правде, любовь и преданность, которые переполняли мою душу, это обернулось для меня сущим кошмаром. С тех пор добро стало для меня пустым звуком, а любовь и счастье обернулись ненавистью. Мне суждено влачить свои дни в одиночестве, а когда я умру, память обо мне будет проклята. Совершенные мною преступления поставили меня вровень с худшими из диких зверей. Когда я вспоминаю то, что совершил, я не могу поверить, что это дело рук того же существа, которое на заре своей жизни преклонялось перед красотой и добром. И нет на свете такой вины и таких мук, которые могли бы сравниться с моими. Недаром сказано, что падший ангел становится самым злобным дьяволом. Но даже враг Бога и людей имеет друзей и спутников, лишь я совершенно одинок.

Ты знаешь от Франкенштейна о моих преступлениях и моих несчастьях, но он не мог передать всего ужаса тех часов, дней и месяцев, когда меня сжигала неутоленная страсть. Я разрушал его жизнь, но легче от этого мне не становилось; я по-прежнему жаждал любви и дружбы, а меня отталкивали все без исключения. Разве это справедливо? Почему меня считают виновным, тогда как на самом деле передо мною виноват весь род людской?

Да, я презренный негодяй, это чистая правда! Я убил немало прекрасных и беззащитных существ, которые не причинили вреда ни мне, ни кому-либо другому. Я обрек на страдания своего создателя – человека, во всем достойного любви и преклонения, я истязал его, пока не заставил последовать за собой, и довел до гибели. Теперь он лежит здесь, окоченевший и безжизненный.

Ты тоже ненавидишь меня; но эта маленькая ненависть – ничто по сравнению с той, которую я сам испытываю к себе. Я смотрю на руки, совершившие все эти преступления, размышляю о сердце, в котором зародился замысел злодеяния, и мечтаю о той минуте, когда больше никогда не увижу этих рук, не услышу биения этого сердца.

Можешь не опасаться – я больше никому не причиню ни малейшего зла. Мое существование почти закончено, и теперь меня интересует только одна смерть – моя собственная. Ждать ее не придется. Я покину твое судно на той же льдине, на которой приплыл сюда, и ветер понесет ее все дальше на север. Там я причалю к надежному ледовому полю, сложу из остатков моего имущества погребальный костер и превращу свое тело в пепел. Мои останки не должны стать для любопытных людей, которые рано или поздно появятся здесь, ключом к тайне, и я надеюсь, что никому больше не удастся создать подобное мне существо.

Я умру, исчезну и больше не буду чувствовать бесконечной тоски, которая грызет меня днем и ночью, не буду больше мучиться желаниями, которые невозможно ни исполнить, ни забыть. Тот, кто дал мне жизнь, уже ушел, скоро и меня не станет, и даже память о нас обоих сотрется. Я больше не увижу солнца и звездного неба, не почувствую дыхания весеннего ветра, не услышу журчания ручья, шума листвы и пения птиц. Несколько лет назад, когда передо мной впервые возникли образы этого мира, мысль о смерти казалась мне нелепой, а сейчас это моя единственная радость. Униженный злодейством, где еще я найду покой, если не по ту сторону жизни?

Прощай же! Ты по случайности оказался последним живым человеческим существом, которое увидят мои глаза. И ты, Франкенштейн, прощай и прости! Если бы ты не умер и по-прежнему стремился мне отомстить, тебе следовало бы оставить меня в живых, а не пытаться убить. Поистине, лучшей мести для меня не найти. Как бы ни был ты несчастлив, мои страдания оказались намного сильней!