Филип Фармер - Т. 16. Дейра. Повести и рассказы

— Ты уже видел, что они носят белую одежду и не стригут волосы, — продолжал Макгоуэн. — Им свойственно не только это. Они никогда не лгут…

— Никогда?

— Считай, никогда, — отозвался, ухмыляясь, помощник. — Они строго придерживаются единобрачия. Смерть — единственное, что кладет конец браку. Даже измена не может разорвать узы. Виновного заставляют носить черную одежду в течение года — как знак того, что он скорбит и раскаивается в своем проступке. Они, как известно, не пользуются устаревшим словом «грех». Но и это не все. Уличенному в измене целый год нельзя общаться с супругой или супругом. В конце. этого срока, если его поведение не вызывало нареканий, он снова имеет право носить белую одежду и теоретически считаться восстановившим свою репутацию хорошего семьянина. Для пострадавшего партнера, вынужденного воздерживаться в равной степени с виновным, все это, конечно, тяжело.

— Возможно, идея не так уж плоха, — заметил Голерс. — Им приходится хорошенько следить друг за другом, чтобы быть уверенными в том, что партнер не впутает их обоих в такую передрягу. Взаимная охрана.

— Я как-то не подумал об этом. Во всяком случае, это говорит об их методе контроля. В руководстве и наказании они используют экономическое, социальное и религиозное давление. Они никогда не ударят ребенка, но вместо этого применяют «общественное порицание». Они не сквернословят. У них есть частная собственность — такая, как одежда, книги, — но большую часть своих доходов они жертвуют в общественную казну. В этом, кстати, одна из причин, почему так много ремохских юношей отправляется в космос. Они могут зарабатывать для общества гораздо больше на кораблях, чем дома. Кроме того, у ремохов нет промышленного оборудования, чтобы изготавливать омолаживающую сыворотку. Чтобы раздобыть достаточно денег на ее приобретение, им приходится связывать контрактом своих юношей с космокомпаниями. Им можно посочувствовать, док. Тебе ведь тоже пришлось отписать право распоряжаться частью твоей жизни Саксуэллу, разве нет?

— Да, мне осталось еще пять лет одиннадцать месяцев и десять дней, прежде чем я получу свободу.

— Ну да, доктор Джинас тоже был подневольным. Ему оставался только месяц до того времени, когда он смог бы назвать свою душу свободной. А потом он взял и утонул. Скверно. Он был славным малым. Я тоже видел, как он тонул, но ничего не мог поделать.

— Так что же произошло?

— Ну так вот: я был на берегу и смотрел, как ремохи стоят по пояс в озере и совершают ритуал очищения. Мне был очень хорошо виден доктор Джинас, который болтался в своей лодчонке неподалеку от них. При желании он мог бы даже коснуться их, стоило ему протянуть руку, но он не обращал на них никакого внимания. Он набирал воду в маленькие бутылочки и затем закупоривал их. Не знаю только зачем. На дознании причину так никто и не выяснил.

— Разве образцы не изучались?

— Да их не нашли. Затонули, когда лодка перевернулась.

Голерс нахмурился.

— Почему она- перевернулась? — спросил он. — И если он так близко находился к толпе, а вода им доходила лишь по пояс, то почему он не мог просто встать и пойти по дну?

— Да вот то-то и странно, док. Мы все наблюдали за коронацией Девы озера — между прочим, ею была Дебби, — когда услышали крик. Мы сразу повернулись в ту сторону и увидели, что лодка опрокидывается, а Джинас, который сидел на дальнем от нас конце, падает с нее в воду. И вот он как ушел в нее с головой, так больше и не всплывал. Пока мы, значит, не кинулись на его поиски и не обнаружили его в самом глубоком месте озера…

— К какому выводу пришло следствие?

— Что это было самоубийство. Решили, что он, должно быть, как можно быстрее поплыл от лодки и на глубину. А иначе как он очутился на такой глубине за короткое время?

— Кто был в коллегии присяжных? — спросил Голерс.

— Ремохские пресвитеры, естественно, и представитель Саксуэлла.

— Ты был свидетелем?

— Конечно, но мои показания мало что дали, я ведь многого не видел. Мне почти все загораживала толпа, так как многие бросились спасать Джинаса.

— И на таком мелководье бутылки не были найдены?

— Нет. Есть предположение, что их отшвырнули ногами на глубину.

Минуту оба молчали, разглядывая друг друга. Макгоуэн выпустил из ноздрей струйку дыма. У него был такой вид, будто он собирается что-то сказать, но не говорит, потому что не знает, с чего начать.

— Слушай, док, — произнес он наконец, — ты славный малый. Я узнал это еще на Луне, когда мы задержались там на неделю. Но я приметил еще кое-что. Ты, верно, думаешь, что мастерски скрываешь это от других. Во-первых, ясно, что тебе очень даже приглянулась Дебби Эверлейк. Все это заметили. Особенно шкипер. Правда, его отношение к тебе не изменилось, но это только потому, что более сухим и недружелюбным, чем он есть, быть уже невозможно. Но глаз он все-таки с тебя не спускал.

Вообще-то я тебе не о том собирался сказать. Слушай, док, эта Дебби чертовски красивая девушка, да? Ладно. А ты никогда не задавался вопросом, почему это члены экипажа сторонятся ее?

Марк от удивления заморгал и произнес:

— Я как-то особенно не замечал — если это правда, конечно. Да и с какой им стати пытаться ухаживать за ней? Как-никак, она — дочь капитана.

Макгоуэн ухмыльнулся:

— Тебе еще многое предстоит узнать о космонавтах. Как ты думаешь, если у тебя на корабле есть одна очаровательная девочка и двадцать мужчин, которые, может, по целому месяцу не видят других женщин, кроме нее, разве они не станут обращать на нее хоть сколько-нибудь внимания? А эти самые мужчины даже не разговаривают с ней. А если когда и разговаривают, то на приличном расстоянии.

Марк покраснел и сжал кулаки.

— Не волнуйся, док, — сказал Макгоуэн, — я вовсе не оскорбляю ее. Я просто указываю на факты. Если не хочешь кое-что выяснить, так и скажи, и я замолкну.

— Продолжай.

— Ну так вот, док, если честно, Дебби воняет… э, э, спокойно, спокойно! Слушай, разве ты не помнишь ту ночь, когда впервые увидел ее? Ты еще попросил свою лаборантку понюхать ее дыхание — не пахнет ли ацетоном? И что она тебе сказала? Она сказала, что чувствует только запах рыбы. А если бы ты спросил всех нас, то мы бы ответили тебе, что каюта Дебби провоняла рыбой и что изо рта у нее пахнет треской.

Первый помощник помолчал.

— Конечно, — произнес он тихо, — я понимаю, что слушать все это крайне неприятно. Но я говорю для твоего же блага.

Доктор опять разжал кулаки.

— Знаю, — сказал он, — но от этого не легче.

— Ну почему ты так кипятишься? А если бы она сломала ногу и я тебе сказал об этом, ты бы тоже разозлился? Так вот с ней сейчас что-то не в порядке, отчего она воняет рыбой. И как в случае со сломанной ногой, что она может поделать с этим? Боже мой, док, да неужели мне читать тебе лекцию по данному вопросу?