Рене Баржавель - В глубь времен

Потом он выключился, реле перестали питать нервную систему связи. От великого мозга остались независимые друг от друга гиганты, которые снова стали социалистами и капиталистами, торговцами и военными, людьми на службе добра и зла.

А в четырех стенах большого зала Переводчика царила абсолютная тишина. Люкос накладывал на маленькую платиновую бобину слова Элеа. Все реже и реже, все слабее и слабее, они приходили к Люкосу по микрофону из комнаты, где неподвижно лежала женщина.

Упершись двумя руками в спинку кресла Люкоса, Симон в который раз вскричал от нетерпения:

— Ну же?!

Люкос нажал на коммутатор записи. Бобина сделала всего четверть оборота, она опустела; защелкало печатающее устройство. Люкос протянул руку и вытащил листок, на котором Переводчик должна была раскрыть тайну двух слов.

Он едва успел бросить на него взгляд, как Симон уже вырывал его из рук. Симон прочел французский перевод. В ошеломлении он посмотрел на Люкоса и наклонил голову. Тот прочел уже эти слова на албанском, английском, немецком и арабском языках… Он взял листик и прочел оставшиеся переводы. Везде было одно и то же. Один и тот же абсурд на семнадцати языках. По-испански это имело не больше смысла, чем по-русски или по-китайски. На всех языках значилось: "ПИТАЮЩУЮ МАШИНУ".

У Симона не было сил даже громко говорить.

— Ваши мозги… — голос превратился в шепот, — ваши великие мозги… из дерьма…

Втянув голову в плечи, еле переставляя ноги, он добрался до ближайшей стены, стал на колени, растянулся, отвернулся от света и уснул, уткнувшись носом в алюминиевую переборку.

Он проспал не больше десяти минут. Вдруг он резко вскочил и заорал:

— Люкос!..

Люкос был здесь, он просматривал на экране Переводчика отрывки текста из предмета для чтения и выводил перевод этих отрывков на печать. Это были отрывки истории, написанные удивительным стилем, которые приоткрывали завесу над странным фантастическим миром.

— Люкос, — сказал Симон, — неужели мы все это сделали зря?

— Нет, — ответил Люкос, — посмотрите… — он протянул ему только что отпечатанные листки, — это связный текст. Это не галиматья. Ни я, ни Мозг не идиоты. Он правильно понял этот язык и Переводчик его хорошо ассимилировала. Вы видите, она переводит… Постоянно… Одно и то же… "Питающую машину".

— Питающую машину…

— Это должно что-то означать!.. Она перевела слова, которые что-то означают!.. Мы их не понимаем, потому что мы идиоты!

— Я полагаю… Я полагаю… Послушай… — вдруг на какую-то минуту, забывшись в растущей надежде, Симон начал называть его на "ты" как брата, — ты можешь подключить этот язык к одной из волн Переводчика?

— У меня нет свободной…

— Тогда освободи одну! Уничтожь один язык!

— Какой?

— Любой! Корейский, чешский, суданский, французский!

— Они обидятся.

— Плевать, плевать, плевать на их обиды! Сейчас не время для национальных амбиций!

— Ионеску!

— Что?

— Ионеску!.. Он погиб… Он единственный говорил на румынском! Я убираю румынский и ставлю ее язык на эту волну.

Люкос встал, стальное кресло скрипнуло от счастья.

— Алло! — заорал он в интерфон. — Алло, Хака!.. Ты спишь, черт возьми! — Он покраснел и начал по-турецки его оскорблять.

Наконец заспанный голос ответил. Люкос дал инструкции на английском, затем повернулся к Симону:

— Через две минуты все будет сделано…

Симон устремился к двери.

— Подожди! — остановил его Люкос. Он открыл стенной шкаф, взял из коробки микропередатчик и ушной аппарат со знаком Румынии и протянул их Симону. — Постой, это для нее…

Симон взял эти два маленьких аппаратика.

— Будь осторожен, чтобы твоя чертова машина не начала ей орать прямо по барабанным перепонкам!

— Я тебе обещаю, — сказал Люкос. — я прослежу… Сама нежность… Ничего, кроме нежности… — он взял в свои твердые, как кирпичи, руки того, кто за эти часы общего чудовищного напряжения успел стать его другом, и бережно их пожал. — Я тебе обещаю… Давай.

Через несколько минут Симон уже входил в комнату Элеа, предварительно подняв по тревоге Лебо, который в свою очередь поднял на ноги Гувера и Леонову. Медсестра, сидевшая у изголовья Элеа, читала какой-то сентиментальный роман. Увидев, что дверь открывается, она поднялась и сделала знак Симону соблюдать тишину. При этом она приняла профессионально заботливый вид и жестом указала на лицо Элеа. В действительности же ей было глубоко безразлично состояние Элеа, она все еще находилась в своей книге, в душераздирающей исповеди женщины, покинутой в третий раз. Медсестра истекала кровью вместе с героиней романа и проклинала мужчин, в том числе и того, который только что вошел.

Симон наклонился к Элеа, ее изможденное лицо еще сохраняло теплый цвет, но она уже не открывала глаза. Дыхание едва приподнимало ее грудь. Он нежно позвал ее по имени: "Элеа….Элеа…"

Веки слабо вздрогнули. Женщина была в сознании, она слышала его. Вошла Леонова в сопровождении Лебо и Гувера, который держал стопку увеличенных фотографий. Он издалека показал их Симону. Тот кивнул головой и снова постарался привлечь к себе внимание Элеа. Он положил микропередатчик на голубое одеяло, приподнял прядь волос, обнажая левое ухо, похожее на бледный цветок, и аккуратно ввел слуховой аппарат в розовый проем слухового отверстия.

Подчиняясь рефлексу, Элеа попыталась тряхнуть головой и сбросить с себя этот аппарат новой пытки. Но потом отказалась от этого движения, не в силах побороть изнеможение.

В этот момент Симон заговорил, стараясь ее успокоить. Он говорил очень тихо по-французски:

— Вы меня понимаете. Сейчас вы меня понимаете!

И в ухо Элеа на ее языке голос шептал: "…сейчас вы меня понимаете… вы меня понимаете, и я могу вас понять…"

Те, кто смотрел на нее, увидели, как остановилось ее дыхание. Леонова, полная сострадания, приблизилась к кровати, взяла Элеа за руку и заговорила по-русски, стараясь передать ей всю теплоту своего сердца.

Симон поднял голову, посмотрел на нее жестким взглядом и сделал знак удалиться. Леонова, немного смущенная, повиновалась ему. Симон протянул руку за фотографиями. Гувер отдал их ему.

В левое ухо Элеа лился ручей сострадания, которое она понимала, а в правом ухе грохотал рычащий поток, который она не понимала. Потом молчание. И снова:

— Вы можете открыть глаза?.. Вы можете открыть глаза?.. Попробуйте… — Симон замолчал. Все смотрели на нее. Ее веки дрожали. — Попробуйте… Еще… Мы ваши друзья… Смелее…

Глаза открылись. Они никак не могли привыкнуть к происходящему. К этому нельзя было привыкнуть. Люди никогда не видели таких огромных голубых глаз. Ни у кого из их современников не было глаз цвета неба темной ночью — сумерки, надвигается бурная ночь, осенний ветер уже сорвал облака с небес и на них остались только приклеенные золотые рыбки.