Роберт Силверберг - Откройте небо (Сборник)

– Если только удастся положить начало. Ведь ей уже почти восемнадцать!

Мне хотелось бы приободрить Льва, сказать ему, что его потомство доживет даже до двадцать первого столетия, дать ему знать, что всего лишь через год Пульхерия подарит ему сына, Никетаса, а затем пойдут Симеон, Иосанн, Александр и так далее, и что у Никетаса будет шестеро детей, и среди них – царственный Никифор, которого я видел через семьдесят лет вниз по линии, и что сын Никифора последует в изгнание за главой рода в Албанию, а потом, а потом, а потом…

– Ваша светлость, – произнес Метаксас, – это третий сын сестры моей матери, Георгий Маркезинис из Эпира, который в настоящее время гостит на моей вилле.

– Вы проделали очень долгий путь, – сказал Лев Дукас. – Раньше вы когда-нибудь бывали в Константинополе?

– Никогда, – соврал я. – Замечательный город! Такие соборы! Такие дворцы! Такие бани! А какие яства, вина, одежды! А женщины! Какие прекрасные женщины!

В глазах у Пульхерии сверкнул огонь. Она снова одарила меня своей улыбкой, едва заметной улыбкой уголком рта, так чтоб не видел ее муж. Я знал, что она моя. Сладким ее благоуханием повеяло в мою сторону. Все во мне млело и трепетало.

– Вы, разумеется, узнали императора?

Величественным взмахом руки он показал на Алексея, окруженного придворными в дальнем конце зала. Я уже видел его раньше: невысокий, коренастый человек с царственной осанкой. Его окружали самые знатные сановники империи и их дамы. Он казался добрым, снисходительным, искушенным в самых различных делах, непринужденным в общении – настоящим наследником цезарей, защитником цивилизации в эти мрачные времена. По настоянию Льва я был представлен ему. Он дружески поздоровался со мною, объявив, что родственник Метаксаса для него столь же дорог, как и сам Метаксас. Мы какое-то время беседовали, император и я. Я очень нервничал, но вел себя крайне учтиво, так что, в конце концов, Лев Дукас даже сказал:

– Вы с такой легкостью разговариваете с императором, будто были знакомы с добрым их десятком, молодой человек.

Я улыбнулся. Я не сказал, что уже несколько раз мельком видел Юстиниана, что присутствовал при крещении Феодосия Второго и Константина Пятого, еще не родившегося Мануила Комнина и многих других, что коленопреклоненный я стоял в Айя-Софии недалеко от Константина Девятого не далее как вчера вечером, что видел, как Лев Исаврийский руководит уничтожением икон. Я не сказал, что был одним из многих, кто обладал ненасытной императрицей, Феодорой за пять столетий до этого. Я только застенчиво опустил глаза и произнес:

– Благодарю вас, ваша светлость.

Византийские званые вечера состоят из музыки, плясок рабынь, некоторой трапезы и обильных возлияний. Опустилась ночь, догорали свечи; собравшаяся здесь знать изрядно подвыпила. В сгущающемся ночном мраке я с легкостью смешался с представителями знатных родов, с мужчинами и женщинами, чьи родовые имена были Комнины, Фокасы, Склеросы, Далласины, Диогены, Ботаниатисы, Цимисхии и Дукасы. Я поддерживал самые утонченные разговоры и сам себя поразил собственной велеречивостью. Я наблюдал, как потихоньку устраиваются супружеские измены за спинами у подвыпивших мужей.

Я учтиво распрощался с императором Алексеем и получил от него приглашение навестить его в Блачерны – во дворце, стоявшем у самой дороги. Я отразил выпады подруги Метаксаса Евдокии, которая слишком перепила и хотела, чтобы я по-быстрому завалил ее тут же, в одной из смежных комнат (она в конце концов наколола Василия Диогена, которому скорее всего, было лет семьдесят). Я отвечал, причем весьма уклончиво, на вопросы о своем «родственнике» Метаксасе, которого здесь знали абсолютно все, но чье происхождение было для всех полнейшей загадкой. И только через три часа после появления во дворце Дукаса я обнаружил, что наконец-то разговариваю с Пульхерией.

Мы тихонько стояли в одном из углов огромного зала. Нам светили две едва мерцающие свечи. Она казалась немного испуганной, взволнованной, даже возбужденной; грудь ее тяжело поднималась и опускалась, а над верхней губой образовалась пунктирная линия из бусинок пота. Никогда еще за всю жизнь не представала перед моими глазами такая неотразимая красота.

– Полюбуйтесь-ка, – сказала она. – Лев дремлет. Он любит свое вино больше, чем все на свете.

– Красоту он, наверное, любит еще больше, – сказал я. – Вот поэтому он окружил себя со всех сторон красотой различного рода.

– Низкий льстец!

– Нет. Я стараюсь говорить правду.

– Вам это не часто удается, – сказала она. – Кто вы?

– Маркезинис из Эпира, двоюродный брат Метаксаса.

– Мне это ни о чем не говорит. Я имею в виду, ради чего вы прибыли сюда в Константинополь?

Я набрал полные легкие воздуха.

– Чтобы осуществить свое предназначение – отыскать ту, о которой я давно уже мечтаю, ту, которую я люблю.

Такое признание проняло ее. Семнадцатилетние красавицы очень восприимчивы к подобным вещам, даже в Византии, где девушки созревают рано и в двенадцать лет уже выходят замуж.

Пульхерия разинула рот от удивления, целомудренно прикрыв ладонями высокие курганы своей груди и задрожала. Мне кажется, что даже зрачки у нее мгновенно расширились.

– Это невозможно, – сказала она.

– Нет ничего невозможного.

– Мой муж…

– Крепко спит, – сказал я. – Сегодня же… под этой же крышей…

– Нет. Нельзя.

– Не пытайся побороть судьбу, Пульхерия – от нее не спрячешься.

– Георгий!

– Нас связывают тесные узы! Такие тесные, что простираются на много веков…

– Да, Георгий!

Теперь полегче, дорогой «прапра» много раз правнучек, не болтай слишком много. Ведь это подлое времяпреступление – бахвалиться тем, что ты явился из будущего.

– Это было предопределено, – шептал я. – Иначе быть не может!

– Да! Да!

– Здесь.

– Здесь, – эхом отвечала Пульхерия.

– Скоро.

– Когда разойдутся гости. Когда Лев будет в постели. Я спрячу тебя в комнате, где ты будешь в полной безопасности… Я сама приду к тебе…

– Ты знала, что это должно случиться, – сказал я, – еще в тот день, когда мы повстречались в лавке.

– Да. Я знала. Уже тогда. Какие чары ты напустил на меня?

– Никаких, Пульхерия. Эти чары действуют на нас обоих. Они влекут нас к друг другу, они подводят нас вот к этому самому мгновенью, это они прядут нити судьбы так, что все они сходятся к нашей встрече, разрушая барьеры, которые возвело время…

– Ты говоришь так странно, Георгий. Так красиво. Ты, должно быть, поэт.

– Может быть.

– Через два часа ты будешь мой.

– А ты моя, – сказал я.

– И навсегда!

Я вздрогнул, подумав о занесенном надо мной мече патруля времени.