Александр Протасов - Планировщик задач

Внезапно с погреба послышался громкий крик Любки: «Караул! Убивают! Помогите! Караул!», – за долгие часы пребывания в заточении, ей удалось перегрызть повязку на рту, а потом и освободить руки и это сама судьба сжалилась на безгрешной душой – заставила сражаться за своё спасение, «Лучше бы в лесу волки разорвали, чем такое издевательство терпеть», – думала она и её сердце колотилось, как у загнанного зайца.

«Красавица, не нервничай, дойдёт и до тебя очередь, – громко сказал Филипп, и положил ногу на стол; но Любка не унималась: кричала во всё горло, – О-хо-хо, – с грустинкой вздохнул Готфильд и с гримасой выжатого лимона, встал из-за стола; взял в левую руку пустой кувшин под вина, направился в сторону подвала, – Развязалась?! Чего орёшь, или хочешь, без языка остаться?.. Ну и семейка!.. – открыл он ляду погреба, – На налей! – и протянул вниз, глиняный сосуд», Девушка встала на ступени лестницы и вроде потянулась за кувшином, но здесь резко оттолкнулась ногой и с криком: «Караул! Убивают! Караул!» – попыталась шмыгнуть между его ног, Кувшин вылетел из рук Филиппа и вперевалочку: потукал по деревянному полу, в сторону печи, Готфильд сделал шаг назад, и тут же, схватил Любку за волосы, с остервенением накрутил их на руку: «Вот, сука! А! Семейка, блядь! Как таких ещё земля носит?!»

Любка кричала: что мочи.

В это время, мимо дома, по дороге, ехал местный конюх, на своей хромой кобыле, Сначала он подумал, что ему послышалось, ведь бричка Афанасия стояла около калитки, и он знал, что тот вчера ездил в город продавать кабана, «Наверное кабана обмывают, Афанасий тот мастер гулянки устраивать», – подумал он и уже было поехал дальше, Но крик неестественного голоса с отчётливым: «Караул! Помогите!» – сильным чувством смятения прощупал желудок конюха.

На безрезультатные попытки: закрыть девушке рот – Филипп, уже было хотел, но случайный взгляд в окно, и вид подъезжающего на лошади мужика; заставил действовать спонтанно, он с удара вырубил Любку и быстренько, боком: нырнул к окну, откуда из-за занавески, «Этого ещё не хватало», – и вытащил ножом.

А в сарае: Тузик всю ночь, не находил себе места, и этот пронзительный, крик – крик Любки, зов его: любимой большей жизни, той самой, за которую, – затмил сознание собаки; холодящий душу рёв, полетел далеко по улице, Соседские собаки забились по будками, и только оттуда осмеливались подгавкивать, Под хруст крошащегося дерева, сарай заходил ходуном, «Кобель почему-то взаперти?!» – надвинул фуражку на лоб конюх, То, что пёс, находится под засовом и в сарае – так и не придало смелости: бздоватому, балаболовскому мужику, даже верхом на кобыле, заехать во двор, От рёва собаки, мурашки пощекотали спину Гаврилы, лошадь сдала назад, а событие недавнего времени: с ослом дяди Яцика – встало шлагбаумом, через порог дома Афанасия.

«Афанасий, что там у тебя?! Афанасий! – громко закричал односельчанин и слез с кобылы, – Тпру! Стоять», В ответ, кроме гавканья кобеля, он ничего не услышал, и никто с дома так и не показался, даже после киданья камушков в окно, что ещё больше удивило конюха; Гаврило стрелой вскочил на кобылу, и сильно натянув вожжи: протянул: «Но-о!.» – покрестил батогом, лощённые бока Араменды и подымая клубы густой пыли, резво поскакал по улице, при этом думая, что надо было бы мужиков кликнуть, а то: что-то у Афанасия не ладное.

После обалденного кайфа, что подарила благоволящая фортуна, Готфильду – пришёл такой же, но только сам – обалденный облом: в виде сельского конюха, Филипп отошёл от окна, и сходу, со всей силы, ударил Любку, ногой в живот; тело чуть подбросило и оно как мешок с песком, поглотило удар, «Вот уже мразь! Ну мразь! – не находил он себе места, от мысли, что ещё десять минут назад, Но его огорчение, долго не продолжалось и уже через пять минут, померкло от другой и более, что сменилась навязчивой тревогой: – Не привёл бы этот крестьянин кого-нибудь ещё, а то если дом обложат» – животное чутье Филиппа, на подобные обстоятельства, работало безотказно; и он принял решение делать ноги: чем быстрее и тем лучше; планы: выспаться, а потом, вечером, заняться Любкой, растаяли как мартовский снег в солнечную погоду.

Готфильд открыл окно, которое выходило в огород и быстро выпрыгнул наружу, обошёл вокруг дома и из-за забора мельком выглянул на улицу, Взору предстала пустынная улица: утренней Балаболовки – народ только просыпался и сидел по домам, Осмотревшись, по сторонам, он перепрыгнул через забор и вышел на дорогу – глянул вдаль, по сторонам: ни души; только бричка Афанасия, запряжённая сивым мерином, что не реагировал на рёв Тузика и спокойно стоял подёргивая гривой – согрела грешную душу, Не теряя времени, Филипп, таким же способом, забрался обратно в дом, одел свой плащ и накинул на голову зимнюю шапку-ушанку старика, для маскировки, другого больше под рукой ничего не оказалось; и рыться в вещах – времени не было, Он кинул Любку на плечо, и подхватив кувшин с малосольными огурцами – вышел через двери; когда проходил мимо сарая, то мельком глянул на окошко, откуда выглядывала озлобленная морда пса, Готфильд уже было прошёл дальше, но резко развернулся и сделав два шаг в сторону кобеля: плюнул ему в морду: «Должок», – сарай тут же заходил ходуном, и рёв этого зверя заглушил всех соседских собак.

Оказавшись возле телеги Филипп скинул девушку с плеча, на мягкую подстилку повозки, и притрусил бесчувственное тело соломой; сам же с оглядкой по сторонам отвязал коня и по-молодецки скаканул в телегу; сильно дёрнув кожаные поводья, он с вдохновением крикнул: «Но-о! Поехали!»

Лошадь резво помчалась по пустынной улице Верхней Балаболовки, всё дальше и дальше, унося его от дома Афанасия, Филипп теперь, точно знал, где приземлился Голиаф, и взял курс в сторону Надана.

И рвало небо горьким криком

Восход кровавый жал тиски

Под храп коней, со зверя рыком:

Седели девичьи виски

Глумилась тишь и ангел страха

Спасал лишь голос мамы: там вдали

Держись дочурка, моя птаха

Афанасий пришёл в себя и обомлел, от той картины, что предстала его взору, Слезы ручьём полились по морщинистым щёкам старика, сердце защемило и колющая боль: сильными приливами разрывала сердце на части; горькое чувство утраты: жены и дочек – задурманила старика.

Сковало горло, разум – скорбью

Сухие слёзы по щекам

Прошлась старуха хлебом-солью:

По женским, девичьим сердцам

Душа кипит, и нет в ней страха,

И нет в ней гнева – только боль!

Бездолье бьёт с всего размаха,

Пьянит отравою недоль

Но сила воли безгранична:

Встаёт щитом и движет в путь

Схлестнуться с смертью – это лично;