Константин Жемер - Когти Каганата

Зато водку пить русские комиссары горазды – дальше некуда. Одну за одной, одну за одной… А все разговоры у них либо о литературе, либо о сходстве-отличии русской и американской души! Приходится и ему, Толстому, коль назвался журналистом, претендующим на писательские лавры, что называется, держать марку. Тем более, сам в одном лице объединяет как один, так и второй народы, и уж, тем более, что алкоголь практически выветрил из речи иностранный акцент.

– Вот вы и попались, мистер Толстой! – радостно вскричал представившийся при знакомстве Вадимом политрук. Стряхнув хлебную крошку, прилипшую к красной звезде на рукаве кителя, он ещё раз повторил. – Вот и попались!

Американец обмер: о приёмах советской контрразведки слышать доводилось не раз! Вначале с радушными улыбками затащат за стол, напоят под завязку, а потом ловят каждое неосторожное слово! Но в чём же он ошибся? Вроде, следил за собой…

Вадим рассмеялся и объявил:

– Американцы – народ сугубо прагматичный, это всем известно, а вы ищете человека лишь для того, чтобы обнять и поговорить по душам. И где? На передовой! Какой же вы после этого американец? Коренной русак – вот вы кто, и не стоит отрицать! Сидящие за столом дружно рассмеялись.

– Что касается вашего знакомого, то слышать о таком не доводилось. Он кто таков будет? – осведомился Вадим.

– Честно говоря, не знаю, – покривил душой американский «журналист». – Мы не виделись несколько лет, одно могу сказать: мой приятель Герман – не рядовой солдат.

– Не-е, могу сказать определённо: здесь, на хуторе, такого нет, уж я каждую собаку знаю. На том берегу Волги – может быть, а здесь нет, – твёрдо объявил Вадим. А его сосед по столу, Семён Борисович – человек годами немолодой, лысый, но с задорной ребячливостью во взоре, добавил:

– Вроде, до войны слышал такую фамилию… Был один учёный-перебежчик, удравший в Германию, но тот давно сгинул.

– Что за слово такое – «перебежчик»?! – Вадим возмущённо грохнул по столу кулаком. – Так и говори: предатель! Но разве среди знакомых нашего уважаемого гостя могут быть предатели, удравшие в Германию? Да ещё такие, что каким-то непостижимым образом оказались здесь, и разгуливают вокруг штаба фронта, под самым носом у компетентных органов?

– Прости, душа-человек, глупость сморозил! – с умильной слезливостью доложил Семён Борисович, и тут же уронил голову на грудь.

– Вы, русские, слишком эмоциональны! – Толстой перевёл дух, и решил увести разговор от опасной темы. – Вы – народ крайностей… И вы правы, во мне тоже есть подобное качество. Там, на Родине, мне на это не раз пеняли… друзья. Мол, вечно размышляю над вещами, о которых человеку обыкновенно задумываться никакого проку нету… Ведь всё, что нужно обыкновенно человеку – это «право на жизнь, свободу и стремление к счастью».

– Очень правильно, мистер Толстой, – кивнул Вадим, – Всё перечисленное в полной мере содержится в нашей Советской Конституции.

– Предлагаю выпить за Конституцию! – заявил третий собутыльник, Евгений, уже малость заплетающимся языком.

Предложение прошло, и над столом с глухим стуком столкнулись четыре алюминиевые кружки.

Над головами громыхнуло. Вдалеке, будто отзываясь на тост, заревела орудийная канонада. Когда стеклянные бутылки на столе прекратили звенеть, Толстой опять заговорил:

– Люди равны в силу рождения, но не равны по способностям! У вас очень правильная власть, но нужно…

– Ш-ш-ш! – шумно выдохнул Вадим и доверительно поведал. – Слово «но» в данном контексте неуместно.

Проморгавшись после водки, Толстой возмутился.

– Но почему? Сила людей – в единстве! Интересы общества должно защищать и представлять само общество! Демократия!

Из-за кружки показались весёлые глаза Семёна Борисовича.

– Демократия – лишь фарфоровая маска, за которой прячется звериная морда капитализма, – заявил он пафосно.

– Капитализм, – со сдержанной яростью процедил Евгений. – И прошлая война и нынешняя – всё ради интересов капитала!

Толстой замахал руками.

– Нет-нет-нет, я не о том! У вас власть народа? И у нас власть народа! Это самая правильная власть на свете! Никто никому не мешает, все друг друга уважают. Вот, например, евреи…

Семён Борисович рыгнул, и извинился.

– Не надо про евреев, – попросил он смиренно.

Но Толстой разошелся.

– В двадцать втором году Англия выделила евреям всего мира кусок земли в Палестине [97] Толстой снова путает, но в этот раз не сильно. В 1922 году было принято лишь промежуточное решение по вопросу о «еврейском очаге» в Палестине. Последним шагом стал План ООН по разделу Палестины 1947 года, а первым шагом можно считать так называемую, Декларацию Бальфура 1917 года. . Мы первые их поддержали. Обеими руками. У каждого народа должна быть своя земля! Родина!

Лысая голова Семёна Борисовича гулко ударилась о столешницу.

– Э нет, Родина, не там, куда ты приехал и решил поселиться, а там где ты родился. Другой Родины не бывает, – жёстко сказал Вадим.

– Чудаки вы, люди, – ругнулся Толстой. – Какая разница – приехал, родился… Родина там, где тебе хорошо! Моя страна и ваша по своей задумке и сути неотличимы. Каждый человек имеет право на счастье!

Семён Борисович отлепил щеку от стола, а Евгений послушно поднял кружку. Последовал стук алюминия и бульканье жидкости. Озвучивать тост нужды не возникло – «За счастье!» Души людей, собравшихся за столом, постепенно достигали той степени сыгранности, когда самые сокровенные мысли можно объяснить и понять секунд за пятнадцать. Наутро, правда, о сих достижениях не вспомнят. Лишь гадать будут – отчего это на душе так полегчало?

– А вот, например, ваш лидер Джозеф Сталин… – заикнулся Толстой, но голос его повис в мгновенно накатившейся мертвой тишине.

Троица русских вперилась друг в друга мутными глазами – каждого мучило подозрение: «Кто из них завтра первым письменно изложит содержание ночной беседы с иностранцем?»

Почувствовав неладное, американец интуитивно нащупал единственный верный выход из дурацкого положения.

– Эээ… За товарища Сталина? – спросил он неуверенно, но радостно вскинутые кружки сгладили паузу. В общем, вечер продолжался.

О, вожделенная пьянка! Ещё когда «Моника Сайлз» только оторвала шасси от взлётного поля в Балдогре, Толстой уже осознавал, что в России его первым делом вынудят напиться. Так и вышло. Только тогда, в воздухе, он думал о предстоящем мероприятии без энтузиазма. Зато сейчас… О-го-го!

И он стал пить совершенно по-русски, в результате чего последующие события не удалось толком восстановить в памяти. Словно сидел в вагонетке на «русских горках»: вот вагонетка взмывает вверх, Толстой замирает на вершине, восторженно оглядываясь, все предметы различает отчетливо; а вот падает вниз, всё вокруг сливается в пёструю ленту. В какой-то момент приходит осознание, что рядом нет больше троицы комиссаров – вместо них какие-то новые лица. Чокаются с ним алюминиевыми кружками, и приветливо скалятся.