Юрий Шушкевич - Вексель судьбы. Книга вторая

Он в ужасе отпрянул, испугавшись, что его слёзы зальют и испортят святой камень - однако не успев даже коснуться его поверхности, они куда-то исчезали, оставляя лишь лёгкое и ни с чем не сравнимое благоухание далёких райских садов.

“Да, да, я жив, я действительно не сплю - и становлюсь свидетелем того, что невозможно и чего в принципе не может, не должно быть… Выходит, что Воскресение существует… Причём Воскресение настоящее, великое и подлинное, несравнимое с произошедшим со мной провалом во времени, который лишь на отмеренный срок вернул на землю прежнего меня, переполненного глупыми желаниями и неосуществимыми надеждами. Надежда же на это подлинное и наипервейшее Воскресение стоит всех желаний и богатств, прошлых и будущих. И что бы теперь ни происходило на земле, какими бы мрачными и злокозненными путями ни двигался бы мир к своему финалу, мне отныне не должно быть страшно - ведь я видел и отныне знаю, что составляет главную сущность и главное оправдание!!!”

…Алексей пришёл в себя лишь тогда, когда свеча, догорев до основания, погасла, и он испугался, что окажется в темноте. Однако тёплое свечение, исходящее из камня, продолжало озарять помещение пещеры, согревая и наполняя душу чувством прощения и радостью.

Перед тем, как расстаться с сокровищем, он решил найти остатки сгоревшей свечи, чтобы не бросать их в священном месте,- однако так ничего не обнаружил: непостижимым образом свеча сгорела без следа и пепла.

Выйдя наверх, Алексей настолько чувствовал себя по-иному, что даже забыл, что был болен. И лишь когда старушка поинтересовалась - прошёл ли у него жар ?- он осознал, что поправился совершенно.

— Только смотри, не говори никому, где был и что видел,— строго наказала Алексею старушка, когда уже на улице, запирая храм, он помогал ей продёрнуть навесной замок в дужки тяжёлого кованного затвора.— Боженька ведь не простит, коли много негожих людей враз набегут, да и погубят лавицу.

— Не бойтесь, об этом никто не узнает. Если Гроб Господень тайно сохранялся в нашей земле с тринадцатого века, то пусть ещё побудет - пока не придёт для него время.

— Ой!— старушка в неподдельном ужасе отшатнулась.— А ты откуда знаешь, что лавица - это сам Гроб Господень? Я ж тебе ничего не говорила!

— Вы и не говорили, так что не пеняйте на себя.

— А откуда ж ты узнал? О том лишь несколько человек на всём свете ведают, даже монахи не знают, что там у нас…

— Просто знаю историю… Да и разговор ещё один был недавно.

— С кем это разговор? Слушай, ты не темни, это ведь очень важно! Если чужие прознают, что здесь хранится такая святыня,- ведь быть беде!

Темнить и отпираться было нельзя, и Алексей ответил, что о лавице ему рассказал князь Михаил Тверской.

— Он не назвал точного места, но подтвердил, что реликвия, тайно привезённая из Царьграда Добрыней, сыном Ядреевым, по-прежнему находится на русской земле. Её появление у нас, как я теперь понимаю, привело в движение колоссальные мировые силы, борьба которых не завершена до сих пор. Ну а поскольку мне пришлось принять в одном из актов этой борьбы непосредственное участие, то судьба, думаю, и привела меня прямиком к вам. Ведь для чистой случайности слишком мало оснований…

Старушка молча обвела Алексея изумлённым взглядом, однако не нашла в его облике и выражении ничего, что могло бы свидетельствовать о неуместной шутке.

— Ладно, будет тебе, божий человек, не оправдывайся,— наконец вымолвила она, вздохнув.— Вон, гляди - кажись, мой Семёныч сюда катит, езжай-ка и ты с нами домой! Согреешься, да передохнёшь.

Действительно, показавшееся в синих сумерках снежное облако с ярким жёлтым пятном впереди было вихрем от снегохода, на котором за смотрительницей прибыл её столь же пожилой, однако крепкий и внутренне собранный супруг.

Хутор, на котором обитала удивительная чета, располагался отсюда в двух часах езды, на высоком волжском берегу. Они жили одни в зажиточном добротном пятистенке, срубленном из душистой золотой сосны на каменном подклете, внутри которого, как в гараже, зимовал речной катер и стоял огромный блестящий внедорожник. Хозяин использовал его для официальных поездок в район или областной центр, в остальное время предпочитая пользовался всеходящей “Нивой” или, глядя по сезону,- мощным японским снегоходом. Семёныч занимался лесозаготовками и держал небольшую рыболовную артель с холодильником и коптильней, слыл человеком уважаемым и твёрдо стоящим на ногах.

Дом был идеально прибран и ухожен, и бесконечными стараниями хозяйки всякий раз на стол выставлялись всегда свежие и на зависть вкусно приготовленные - несмотря на известную строгость предрождественского поста - постные и “по уставу” рыбные блюда с разносолами.

Алексею отвели просторную гостевую комнату и предложили пожить. Он согласился, рассудив, что сразу же выказывать спешку на генеральскую дачу, находящуюся от этого места недалеко, было бы неприлично, да и старики, похоже, явно хотели понаблюдать за ним, чтобы получше узнать и удостовериться, что он не разболтает тайну заброшенного храма.

Последнее предположение оказалось неверным: никто ничего не боялся, а общение с Алексеем просто отвлекало хозяев от одиночества. Когда за ужином случайно зашёл разговор об опасностях, которые могут грозить святыне, на долгие месяцы оставляемой без присмотра и охраны, Семёныч рассказал, что “храм заколдован”. Так, у местного воришки, попытавшегося сломать замок, прямо за этим занятием парализовало правую руку и отпустило лишь ровно полгода спустя. А когда один турист вздумал на спор справить нужду вблизи алтаря, то с ясного июльского неба прогремел раскат грома, и тотчас же сошедшая молния спалила на богохульнике всю одежду подчистую. Трясущегося и чёрного от сажи, его подобрали спустя несколько часов у дальней опушки, и теперь по праздникам его можно встретить на паперти в разных городах, где он собирает милостыню и поёт псалмы.

Но несмотря на щедрую хлебосольность хозяев и возможность после коротких встреч с ними за трапезой уединяться в комнате, предаваясь размышлениям, или же нагуливать аппетит на морозном уличном воздухе, Алексей быстро стал тяготиться затянувшегося гостеприимства. Разговоры начали даваться ему с трудом, его снова принялась мучить убийственная мысль, что он не просто живёт не в своё время, но и проживает, возможно, чью-то чужую жизнь, которую он совершенно не заслужил и от которой должен отказаться.

“Quand on vit, il n’arrive rien [Пока живешь, ничего не происходит (фр.)],— вновь и вновь вспоминал он полюбившееся изречение Сартра.— В моём случае это означает, что моя нынешняя миссия, моя теперешняя жизнь - не более чем расставить точки над “i” в результатах событий, которые происходили, когда я не жил… Что ж - я справился и выполнил эту работу, и теперь вряд ли смогу сделать что-либо ещё. Я даже не сумел толком полюбить, и обрёк на разлуку Марию и Катрин. Ведь я не имел права дарить им надежду, которой не обладал. Моя единственная настоящая любовь - это фиалкоокая Елена, которую жалкий и ободранный трамвай с прицепным вагоном по-прежнему уносит от меня, скрипя и раскачиваясь на стрелке Астаховского моста… Елена погибла столь же легко и ожидаемо, как легко и ожидаемо погибали в войну девяносто девять процентов из моего поколения - не задумываясь о собственной значимости и не прося взамен даже церковной панихиды. Подобное отношение к себе может показаться глупостью, однако в природе глупостей не бывает… Значит - все они чают, о чём достоверно и воочию узнал я - о миллиарде молний, которые в неведомый час пронзят тела живых и прах усопших, и будут и Воскресение, и Суд, и отныне уже новая и вечная Жизнь… Чают, но не знают наверняка. Поэтому я должен туда вернуться и сообщить хотя бы Елене о том, что всё ещё предстоит… Я должен вернуться…”