Андрей Плеханов - Сверхдержава

Монорельс свернул в сторону, несколько сбавил скорость. Шрайнер обратил внимание, что большое количество кварталов снаружи от Кольцевой – нежилые. Их окружали заборы, кое-где работали бульдозеры, ломая и руша стены панельных домов. Шрайнер читал в газетах, что на треть опустевшая Москва наконец-то получила возможность решить проблемы домов-уродцев хрущевской эпохи. Он даже знал, что предполагалось создать на месте снесенных кварталов. Там высадят лес. Никаких новых заводов: запаса старых производственных площадей, осиротевших и заброшенных во времена кризиса и Большой Смуты, России хватит на десятки лет. Производство в стране росло. Россия не публиковала никаких цифр на этот счет – не желала пугать мир темпами своего экономического роста. Российские товары захватывали мировой рынок, давя конкурентов, как тараканов. Русские автомобили, русские самолеты и корабли, русская мода, русская косметика… Все страшно дорогое и великолепное по качеству. Престижное.

Монорельс двигался к центру, и Шрайнер совершенно не узнавал город. Сталинские небоскребы все так же подпирали небо острыми шпилями, и проспекты были так же широки. Но куда делись пошлые кубики коммерческих киосков, лепившиеся друг к другу десять лет назад? Куда исчезли крикливые параллелепипеды рекламных щитов? Дома – что случилось с ними? Они напоминали сказочные сады Семирамиды. Единообразие каменных стен разрезали выступы-террасы, засаженные экзотическими растениями – кустарниками, подстриженными в виде скульптур, причудливо вьющимися лианами и невиданными яркими цветами. Кисть гигантского художника набросала по панораме столицы мазки разного оттенка – зеленые, розовые, голубые – яркие и размытые, сливающиеся в картину, достойную самого изысканного импрессиониста. Чистая синева неба отражалась в воде Москвы-реки. Спокойствие и радость наполняли атмосферу города – помолодевшего, посвежевшего, умытого ночным дождем.

Раньше этот город не был добрым. Никогда не был – насколько помнил его Шрайнер. А теперь Москва стала уютной и доброй. Вот что, пожалуй, изменилось в ней больше всего. Агрессия, присущая любой большой столице, была выметена с улиц.

Шрайнер почувствовал, что напряжение, не оставлявшее его всю последнюю неделю, тает, уступает место созерцательному спокойствию. Россия, из которой он уехал восемь лет назад, была бедной, озлобленной, опасной. Но она была и щедрой, и задумчивой, и душевной, и по-человечески несчастной. Шрайнер любил ту Россию такой, какой она была – не мог не любить. Российская Сверхдержава две тысячи восьмого года была совершенно другой страной. Она еще не завоевала сердца Рихарда, но уже метнула стрелу Амура, поразив его своей красотой – экзотической, и все же гармоничной. Шрайнер чувствовал, что в душе его может найтись место и для этой страны – новой России.

Николай Краев поднимался по лестнице – вспотел с непривычки, но упорно карабкался вверх пролет за пролетом. Человек, к которому шел в гости Краев, проживал на пятом этаже дома сталинской постройки – основательного, кирпичного, с высокими потолками, не сплющенными хрущевскими архитекторами-торопыгами. Лифта в таком доме не полагалось – впрочем, физические неудобства ходьбы по лестнице компенсировались эстетическим бонусом, в качестве которого выступала чистота подъезда. Краев давно не видал в жилых домах таких чистых стен – конечно, не мраморных, а всего лишь крашеных масляной краской, но все же не исписанных сверху донизу блудливыми пролетарскими детьми. Он вспомнил подъезд своей стандартной девятиэтажной панельки: ряды искореженных почтовых ящиков в чешуе обуглившейся краски, спички, прилипшие к потолку, свежую кучку кошачьего дерьма у собственной двери, лужу пролитого молока в лифте, скисшую за два дня… Нет уж. Лучше пешком, чем на таком лифте.

Николай Краев спокойно переносил уродство окружающей обстановки. Привык, не обращал внимания – как не замечает работник морга вони трупов. Но порою брезгливость все же появлялась в его душе – все же он имел отношение к искусству. Николай был режиссером телевидения.

Впрочем, в течение последних шести месяцев Николай пребывал в статусе безработного. Нельзя сказать, что произошло это по причине бездарности. Напротив – телевизионщиком Краев был весьма неординарным, говорили о нем в свое время немало, да и сейчас он мог устроиться на работу – хоть куда. Время от времени звонил его телефон, покрытый пылью, и получал он заманчивые предложения – в новые проекты, в художественное обозрение, в рекламу, в предвыборный пиар. В ток-шоу Краева не звали, поскольку он отличался выдающейся молчаливостью и в качестве говорящей головы был совершенно непригоден.

Краев говорил «нет» спокойным, бесцветным голосом и клал трубку. Причин отказа он не объяснял. После этого возвращался на свой диван, закуривал очередную сигарету «Даллас» и открывал очередную книжку, бережно заложенную между страниц кусочком бумажки. Хотя в течение последнего года Краев купил три книжных шкафа, все они уже были забиты под завязку. Книги лежали стопками на столе, на подоконниках и на полу его пустой двухкомнатной квартиры. Закладки торчали из них – белые, пожелтевшие или разноцветные, в зависимости от того, от чего были оторваны. Телевизор Краев не смотрел.

Деньги у Николая еще оставались. За три года выматывающей круглосуточной работы он заработал достаточно, чтобы не думать о хлебе насущном и заниматься только тем, чем хочется. И теперь занимался этим самым – можно сказать, шиковал. Покупал книжки – по чемодану в месяц. Лежал на диване и читал их. Курил «Даллас». Питался два раза в день «кудрявой» вьетнамской лапшой. Выпивал бутылку пива раз в два дня – непременно «Будвайзера» и непременно из холодильника. И не смотрел телевизор. За одно это многое можно было отдать.

Каким образом Илья умудрился зазвать его в гости? Краев и сам этого не понимал. Впрочем, что тут удивительного? Неспроста Илья имел прозвище Давила. Он умел добиваться того, чего хотел.

Ф-ф-ф… Притомился Краев. Давно не занимался физической работой – такой, как подъем по лестницам. Степ-класс, аэробическая нагрузка. Спина болит, черт… Ранний остеохондроз. Или уже не ранний? Все-таки под сорок лет. Пора, пора. Самое время приобрести букет заболеваний, приличествующий худосочному интеллигенту, который валяется на диване, курит и ни черта не делает. Только думает.

Дверь – большая, обитая черным дерматином. Квартира номер 69. Поза номер 69. Всегда смеялись над этим эротическим номером, отпускали шуточки по поводу двух головастиков, латунно изогнувшихся на табличке. «Слышишь, Давила, они у тебя каким сексом занимаются? Оральным?» «Фекальным», – отвечал Давила, и рокотал басистым своим смешком. Тогда Илья еще не растерял остатки волос, не был таким круглым, не блестел так лысиной. И, конечно, не был еще таким законченным Давилой, крутым Давилой, каким стал сейчас.