Валерий Заворотный - Кухтик, или История одной аномалии

За темным окном глухо прогремел грузовик.

Мир сузился, и краски его поблекли.

* * *

И ничего не стало происходить. Ровным счетом - ничего. За исключением жизни.

Жизнь происходит так. Медленно крутится большой шар, подставляя то один, то другой бок под лучи желтой звезды. И снег сменяется дождем. И дождь заканчивается. И снова идет дождь.

"ВЫПОЛН ПРОДОВОЛЬСТ ОГРАММУ!!" - написано на мокром листе бумаги, висящем над кособокой, обитой железом дверью.

- Держи программу, киска, - произносит ласковый голос, и руку Кухтика оттягивает тяжелая сумка.

Он криво улыбается, по-птичьи дергает головой, вытягивает тощую шею и касается губами розовой теплой щеки.

- Ну, пошли, что ли? - пиликает голос.

Он поворачивается и, нервно оглядываясь, идет через двор, заваленный обломками досок и пустыми картонными коробками.

Грусть со страстью мешаются в душе его. Вот, вот именно - грусть со страстью.

Только не надо смеяться над ним. Не надо...

Кончается захламленный двор, и можно наконец, не озираясь, идти по улице, чувствуя её локоть. Рядом. Совсем близко.

- Твои-то сегодня дома? - спрашивает она.

Он молча кивает.

- А что, картошку сажать в субботу поедут?

Три дня до субботы еще. Долгих три дня.

- Ладно, - машет она рукой, - в общаге Кирилыч сегодня дежурит. Проскочим небось.

И ничего нельзя поделать с этим горячим свинцом, пульсирую-щим в ногах...

Он знает, что уже не будет падать на него потолок. Но ещё будут кружиться стены, оклеенные полосатыми обоями. Будет качаться на стене картинка с бедной Аленушкой, сидящей на берегу пруда. Скоро, совсем скоро он будет лежать, устремив глаза вверх, не видя перед собой ничего и не чувствуя ничего, кроме собственного прыгаю-щего сердца.

Кирилыч, конечно, пропустит в общагу. Кирилыч - хороший человек. И мятая трешка - ничтожная плата за пропуск в рай.

Дома на кухне Надькин отец жарит рыбу и, заметив входящего Кухтика, подмигивает ему.

- Опять припозднился?.. Эх, дело молодое, едрен вошь! Может, хлебнешь за компанию? Моя-то в ночную сегодня. Гуляем...

Не хочется ему ни с кем говорить. Не хочется никого слушать. Но надо садиться за клеенчатый стол, надо вовремя кивать, надо слушать про Второй Украинский фронт и про медсестру Клавку, про десант в Керчи и про талоны на мясо, которые хорошо бы отоварить. ("Тебе-то что, малой. Ты при магазине пристроился".)

Оставьте его в покое. Грусть и страсть мешаются в опустевшем сердце его. Грусть и страсть...

- Я те вот что скажу, малой. Вся эта хренотень с Леонидом этим, мать его, - туфта это все. Его там за версту не видать было. Уж я-то знаю... Во, хорошо пошла!.. И все, что по телевизиру гонют, все это - туфта. Я ж пол-Европы на пузе прополз, а мне теперяча - хрен с маслом... Давай-ка ещё по одной... Я в твои дела не лезу, ты ж меня знаешь. Сам молодым был, по девкам шастал. Мне - что? Кого хошь, того и води. Хоть я и ответственный этот, съемщик квартирный, но к тебе завсегда с понятием... На вот рыбешкой закуси... И коли там, в лабазе ейном, можно что по талонам достать или ещё как, то ты уж по дружбе... Давай, наливай, не стесняйся.

Грусть, одна только грусть...

- А потом, значит, сам генерал нам медали цеплял. Орден бы дал, точно, да кроты эти настучали в штаб, крысы энкавэдэшные. Засуетились, падлы. Как три полка ни за хрен собачий уложили - о том никто ни гугу. А как наградные листы в политотделе кромсать - так они тут первые... Дак ты уж не забудь про талоны. Слышь? Ща спать пойдем, разморился я чтой-то... Договорились, значит, насчет талонов?

Грустный дождь за окном льет на пустынную площадь...

А потом дождь кончается. И кончается сладкая пытка твоя. Потому что любовь не бесконечна. Бесконечно коварство, как было написано в книжке. Потому что можно идти по длинной улице и махать руками. Можно мечтать о грядущем блаженстве. Можно тихонько насвистывать. А потом можно уткнуться в стену.

Стена эта будет прозрачной и твердой. Твердой и прозрачной. Как стекло. За стеклом этим увидишь ты, Кухтик, то, о чем предупреждал тебя твой друг Колька, когда говорил: "Шалавы они все. Шалавы". И ещё говорил он тебе, дураку: "Се ля ви", как говорят в далекой Франции, где живет красавец Ален Делон. И что с того, что можешь ты теперь найти эту Францию на большой карте. Что с того, что забыл ты уже глупые страдания свои на школьных уроках. Всю бы жизнь тебе такие страдания.

Вот когда увидишь ты её, выходящую из обшарпанной, скособоченной двери со своей (с вашей) сумкой в руке. И увидишь - собственными глазами увидишь, - как поджидающий у дверей Ален Делон в противном черном пальто обнимает её за талию. А она!.. Она теплыми губами своими... Целует его... Поднявшись на цыпочки... Обхватив руками... Его гнусную шею...

Вот тогда ты поймешь, что такое страдание.

А потом они пройдут мимо тебя, и ничто не дрогнет в её лице. Будто не ты это стоишь, онемев от страшного горя. Будто стоит это на углу железный фонарный столб...

"Не писай кипятком, - скажет ему верный друг Колька. - Фигня все это. Фигня. И забей болт".

"Ну, малой, бортанула тебя энта твоя, с магазину? - глянет в глаза ему Надькин отец и, озираясь, вытащит из-под стола припрятанную бутылку. - На, хлебни-ка... Будет ещо на твоем веку. Не тушуйся. Да и сам посуди - чего ей с тебя-то? Комнатуха твоя коммунальная? Ей квартера, поди, нужна. Она ж тоже баба с мозгом... Бабы - оне ушлые. Кутенок ты ещо для нее. Малец... Давай-ка зальем энто дело, пока моя не видит".

Все! Он забудет её как страшный сон, выкинет её образ из головы и вырвет из сердца. Он уедет на необитаемый остров. Или нет, он окунется с головой в работу. Он изобретет что-нибудь, о чем будут писать во всех газетах. И пусть она прочтет и заломит руки, обнимавшие этого сраного Алена Делона. Он будет работать за своим столом своим паяльником, а потом выучится на профессора, и тогда мы посмотрим... В работу он уйдет, в работу...

И Кухтик ушел в работу.

Он ещё не знал, что тем самым связал свою жизнь с едва заметным скоплением крохотных ярких точек, зажигавшихся каждую ночь над его домом, над спящим городом Лукичевском и над всем огромным приплюснутым шаром, висящим в холодном пространстве.

Да, кстати, на языке людей, живущих в Кухтикиной стране, шар этот назывался так: "планета Земля".

III

Планета Земля весила 5 976 000 000 000 000 000 тысяч тонн.

Протяженность её экватора составляла 40 075 696 метров.

Самым высоким местом на Земле была гора под названием Джомолунгма.

Самым жарким местом была пустыня, которая называлась Эль-Азизия.

А самым гнусным местом на планете Земля многие считали участок океана, расположенный между тремя большими островами невдалеке от экватора.

Место это именовалось Бермудским треугольником. Любой корабль, заплывший сюда, любой самолет, пролетавший здесь, рисковали пропасть, не оставив никакого следа. Как и почему это происходило, не мог объяснить никто.