Борис Зотов - Происшествие на Невском

Рассеянно листая желтые страницы - отголоски давно отшумевших политических страстей, Холмов задерживал внимание на научнотехнических новинках того времени. Беспроволочный телеграф, пробеги довольно неуклюжих автомобилей... Много внимания уделялось "воздухоплаванию". Мелькали снимки: "Аппарат Блерио после приземления в Англии", "Дирижабль "Лебедь" отечественной конструкции над Невским проспектом", "Члены императорской фамилии на торжественном открытии воздухоплавательной школы в Гатчине". Холмов задержал взгляд на фотографии молодого человека в светлой тужурке, склонившегося над заставленным довольно сложными электронными приборами столом.

Свет лился сверху, через отвесный оконный проем в наклонной крыше!

Да, точно - сто лет назад на этом самом чердаке была научная лаборатория. Подпись под снимком гласила: "Студент электротехнического факультета Санкт-Петербургского императорского политехнического института П. Н. Линдберг изобрел способ управления взрывом на расстоянии.

На нашем фото: изобретатель в своей лаборатории за подготовкой аппарата к очередному опыту".

Холмов подумал, что установка Линдберга - одна из первых систем дистанционного управления. Вероятней всего, широко применявшийся во время второй мировой войны радиоуправляемый взрыватель для всякого рода фугасов и мин. Линдберг опережал развитие техники на добрых три десятка лет. В этот момент Холмова отвлек вкрадчивый синтезированный голос терминала:

- Система "Каппа" готова к диалогу. Центральный процессор в вашем распоряжении.

- Дайте на просмотр то, что было уже записано в памяти системы.

- У нас запись дискретная, порциями через десять лет. 2001 год, 1991-й и так далее, до 1941-го включительно.

- Дайте по минуте на каждое десятилетие...

- Готово.

Холмов удивился - реакция операционной системы компьютера была неимоверно быстрой.

Тут же померк свет, чердак оказался заваленным линялыми стягами, рваными транспарантами, фанерными щитами и осыпавшимися лозунгами, гирляндами крашеных и битых электрических фонарей. Струящийся через заросшие пылью и паутиной стекла слабый солнечный свет бродил по каким-то нахально улыбающимся, грубо размалеванным картонным рожам: на чердаке сваливали отработавшее свое оформление карнавальных шествий и массовых действий.

Качество стереоизображения было приличным. Когда на дисплее вспыхнуло "1981 год", картинка стала дополняться звуками. Чердак уже не был так запущен и захламлен. На стенах висели этюды и эскизы маслом и даже кустарные панно из пучков крашеных ниток. Перед мольбертом сидела миловидная женщина и писала по приколотым к стенке этюдам осенний пейзаж. Холмов услышал скрип старого расшатанного полукресла, на котором сидела художница, и даже шуршание кисти по холсту. Потом раздался звонок, и в мастерскую был впущен мужчина лет пятидесяти, очень плотный и с седыми висками. Он без церемоний оглядел по-богемному непритязательный, разворошенный стол и достал из портфеля бутылку водки.

До Холмова донеслось удивленное:

- Ты разве не на машине?

- Кой черт, - мужчина сел и начал устало массировать пальцами веки, третий месяц жду очереди только на калькуляцию. Еще полгода, как минимум, протянут с самим ремонтом.

- Ничего, привыкай к гортранспорту, - не без насмешки сказала художница, - пусть и тебе немного намнут бока.

Холмов, понимая, что это запись, не мог отделаться от эффекта присутствия и боялся управлять работой "каппы" голосом. Он быстро перешел на кнопочную коммутацию и задал еще несколько порций воспроизведения через равные промежутки времени.

- А ты, Марина, все пишешь березки да болотца? - кивнул в сторону мольберта гость, цокая бутылочным горлом о края стаканов.

Рука его вдруг зависла в воздухе с наклоненной бутылкой:

- О! У тебя что-то новое. Перешла на фантастические пейзажи?

- Я была на выставке Гущина. Он работал во Франции, потом вернулся умирать в Саратов, - глухо сказала Марина, - некоторые гущинские вещи меня потрясли. Он будто что-то мог разглядеть, понимаешь, неземное, точнее ненынешнее, из какого-то отдаленного будущего...

Мужчина поднял стакан:

- Из Франции, говоришь? А у нас один архитектор уехал в Вену и неплохо там устроился. А ведь малый - середнячок. Вот и я думаю... Поедем, а?

Художница отхлебнула из стакана и, не закусывая, прижала тыльную сторону ладони ко рту. Растерянно спросила:

- Но как же это - уехать? И все?

- А как уезжали и уезжают, - грубо сказал он, - что, все изменники, что ли? Я ведь не с Россией хочу порвать, а с нынешней бестолковостью и хамством, со стоянием в очередях, с бесконечным враньем и обещаниями. Я устал ждать, пока меня оценят...

Ответ Марины "каппа" отсекла. Следующую порцию воспроизведения компьютер выдал с еще большим эффектом иллюзорностисамоподстройка, введенная, очевидно, в программу, работала за счет накопившейся статистики. Было видно даже, как от выпитой водки у женщины набухли подглазные мешки. Ее хорошенькая головка тяжело клонилась набок. Мужчина, искоса взглянув на тахту, положил руку на шею Марины под стянутые тугим узлом волосы. Она поежилась:

- У меня ощущение, что на нас смотрят. Вот странно.

Холмов влажным пальцем ткнул клавишу перемотки. Он понял, что проскочил целое десятилетие, когда увидел большую бригаду деловитых школьников, с азартом строивших модель космического корабля. "Время Гагарина: шестьдесят первый год", - прошептал он, подкручивая аппаратуру: в этом более глубоком слое взаимодействие оставило не такие сильные следы, компьютерная система работала со сбоями, рывками. Все же можно было понять, что помещение оборудовано, как подростковый клуб, - кто-то "качал пресс" на шведской стенке, в углу резались в шашки. Звук был слабый.

Холмов углубился во время сороковых годов, переключив "каппу" на максимальную производительность. Перед глазами его замаячили неясные силуэты, вспышки лилового света чередовались с полной темнотой.

Хриплый, хватающий за сердце вой сирены и устрашающий грохот взрывов рвал барабанные перепонки, стеклянный водопад звенел на асфальте Невского, гремели сорванные листы кровельного железа. Чердак скрипел и охал, и все здание ходило ходуном, как старый корабль в штормовом море. Мертвый свет шарящих по небу прожекторов слабо подсветил темную внутренность чердака. Холмов содрогнулся: прямо перед ним раскачивался, шаркая по стене, изуродованный, развороченный человеческий торс. Изображение было смазанным и от этого еще более жутким. Рядом на полу смутно белели, словно в кошмарном сне, оторванные руки и ноги. Еще дальше, как догадался наконец Холмов, громоздились кучей сломанные костыли и протезы, куски гипсовых панцирей, снятых с изувеченных людей, умерших или выживших. Весь чердак был наполнен, забит горем, непомерным людским страданием. Близкий разрыв бомбы тряхнул здание, кошмарный госпитальный хлам будто ожил, и гипсовый торс качнулся прямо на Холмова. Он автоматически мгновенно протянул руку к терминалу, но рука погрузилась в пустоту: терминала не было. Тогда он отшатнулся от торса, как от призрака, и выхватил из нагрудного кармана спасательную коробочку Христофора.