Александр Тебеньков - Ходовые испытания

Друзья на то и друзья, чтобы не лгать в серьезную минуту, даже если они врачи. Дружба сильнее. Когда я покрепче прижал Славку, он глаза не прятал, только виновато смотрел на меня.

«Месяц, от силы – два»…

И обжалованию не подлежит.

Он сделал для меня все, что мог сделать. И, кроме всего прочего, отпустил умирать домой, снабдив запасами морфия. Уж наркоманом я стать не боялся. Просто не успел бы, он это прекрасно знал.

А я сбежал.

Сколько помню, меня всегда тянуло на Сахалин. Тайком от всех я созвонился с Сережей, двоюродным братом, он мне мигом организовал пропуск. А я даже не зашел к нему там, в Южно-Сахалинске. Ужасно боялся, что по моему виду он все сразу поймет, и поэтому прямо с самолета поехал на железнодорожный вокзал.

– Валентин!

– Что?

Я шел сюда, надеясь хоть на час вернуть то доброе время нашего полного духовного единства, полной нашей слитности, когда фразу, начатую одним, подхватывал тут же другой, когда сами слова нам казались лишними – мы ведь мыслили в унисон.

Что за времена были! Вот здесь, в этой самой комнате, мы с ним брели в потемках ядерной физики, поддерживая друг друга, подсаживая друг друга на новые и новые ступеньки, а перед нами маячили, сияли блистательные открытия, но только никто на свете не знал, где же это перед нами: прямо ли нам идти, назад ли, вправо, или, может, влево, а мы шли и шли, и путь у нас с пим был один, общий.

Только не вернуть то время. Нет, не вернуть!

…А он вроде бы стал успокаиваться. Пододвинул стул, сел.

Эти фотографии… Теперь я понимаю его. Понимаю тот панический ужас, которым он меня встретил.

Я старался пропасть для них для всех без вести, а получилось, что умер.

Но как же нам с тобой объясниться?

Эти фотографии… Они смяли, спутали в плотный клубок все заранее приготовленные слова, я совсем не знал, с чего начать.

– Валек, ты не оставил еще надежды на быстрое и легальное обогащение?

– То есть? – он недоуменно посмотрел на меня.

– Ну, все покупаешь с каждой получки лотерейные билеты?

– А-а! – протянул он и, усмехнувшись, махнул рукой. – Нет, как защитил докторскую – бросил. Поумнел, наверно. – И вдруг, подавшись вперед, без всякого перехода спросил: – Слушай, а это действительно ты? Не врешь, а?

Столько страстной надежды было в его голосе, что мне стало почти физически больно. Все им давно уже было пережито и выстрадано, давно наступило примирение с мыслью о моем небытии, и только осколком волшебного зеркала сказочных троллей где-то около сердца давала знать черненькая мыслишка о своем таком же небытии, потому что все действия в мире человек прежде всего, может быть, даже подсознательно, примеряет к себе, к своему «я».

А мир вдруг перевернулся. Устои треснули, а законы природы отменены. Покойники оживают, солнце встает на западе, луна рассыпалась на золотые дублоны, морские свинки рождают носорогов, а деревья стадами пасутся среди ледников…

Сумасшедшая, страстная надежда мелькала в его глазах, он уже примерял к себе мое появление.

– Валек! – я встал с дивана и протянул ему руки. – Валек, – сказал я снова.

Он тоже встал, неуверенно и шатко, робко улыбнулся и нерешительно шагнул мне навстречу. В два шага я оказался около него.

…Мы сидели рядом на диване, все было гораздо проще и прозаичнее. Без кофе, без театральных вскриков и нелепых всплескиваний рук. Он говорил, говорил без конца, инстинктивно не касаясь ничего более, кроме работы. О прошлогоднем симпозиуме в Цюрихе, о предстоящем симпозиуме в Дубне, о намечающейся экспедиции на Памир, о том, что наша с ним монография, которую он заканчивал уже один, выдвинута на Государственную премию. Я почти не вслушивался в его слова, машинально кивал, в нужных местах улыбался и покачивал головой. Потом сказал:

– Послушай…

Он испуганно замолк посреди фразы, словно споткнулся на бегу и с размаха прикусил язык.

– Послушай…

– Что?

– Н-нет, ничего.

Он не понял меня, вскочил и подбежал к телефону.

– Я сейчас, я мигом!

– Ты что хочешь?

– Как, «что»? Позвонить к тебе домой, конечно. А потом и в институт…

– Валек! – крикнул я.

– Что я, не понимаю? – отмахнулся он. – Я осторожненько, я ж понимаю! Хотя… – он вдруг замялся, рука его задержалась на телефонной трубке. – Впрочем, как знаешь, – скороговоркой сказал он. – Тебе виднее. Действительно, может, ты сам…

– А что такое? Что-нибудь с… моими?

Он молчал.

– Ты можешь сказать толком, что случилось?

Он отошел от стола и сел, виновато опустив голову.

– Понимаешь, – забормотал он. – Понимаешь, я совсем как-то… Вера Федоровна… ну, в общем, уже давно, четыре года почти. В общем… сердце, понимаешь… Через год… после тебя… Ровно через год, почти день в день. И похоронили рядом… с тобой…

– Та-ак, – я перевел дыхание и сильно, до боли, провел ладонью по лицу.

Вот ведь как получается. Мать с сыном рядышком, за одной оградкой. Только сын-то здесь, а она – там…

Я поднял голову, посмотрел на него и вдруг понял, что это еще не все. Я слишком хорошо его знал. Мягкий, деликатнейший человек, за свою жизнь он не обидел и муравья, и скорее положил бы палец под топор, чем сказал бы что-то неприятное кому-то. И сейчас неблагодарная роль вестника несчастий по-настоящему заставляла его страдать. Его корежило и передергивало от сознания, что именно его слова причинили и еще причинят боль другому.

– Н-ну! – сказал я и сам поразился, до чего откровенно грубо это было сказано. – Н-ну, что еще?!

– «Еще», «еще»! – вдруг заорал он и снова вскочил, и, размахивая руками, принялся быстро ходить, почти бегать взад и вперед по комнате. – Что ты от меня хочешь? Что ты из меня жилы тянешь? Ванька я тебе, что ли?! Да, вышла она замуж, да! А ты что хотел? Ты же умер, понимаешь? Умер! – Он остановился передо мной, пригнулся и закричал, надсаживаясь, мне в лицо: – Умер!! Все! Умер и похоронен! Я сам тебя хоронил! Сам, вот этими самыми руками, понимаешь?! – Он протягивал мне руки, тряс ими перед моими глазами и кричал, кричал…

Я заставлял себя отключиться, не думать ни о чем.

…А он все кричал и кричал, пока не поперхнулся собственным криком и не закашлялся тяжело, с хрипом, на глазах багровея, и ухватился руками за горло. Потом выбежал из комнаты, и мне было слышно, как на кухне он, не переставая кашлять, брякал чашками, или какой-то другой посудой, как потом на полную мощь открыл водопроводный кран. Трубы гудели и визжали на все лады.

А вот диван остался все таким же. Удобный и уютный. Но все же и он заново обтянут пестренькой декоративной тканью. И кончиками пальцев я ощущаю ее приятную шероховатость…

Я не заметил, как он вошел в комнату. Просто умолк дикий визг труб и, когда я поднял голову, он стоял рядом. Волосы и куртка впереди были мокрые, от него отчетливо пахло валерьянкой.