Виталий Вавикин - Люди, ангелы и микросхемы

– Хочешь пить? – спрашивает Тилдон Туке.

– В холодильнике есть синтетическое вино, – говорит Рени.

Туке шлепает босиком по их огромной, словно футбольное поле, квартире. Ассоциации с футболом приходят ему в голову, потому что когда-то он и сам играл. Еще до того, как стать хронографом.

Когда-то давно люди швырнули в космос человека, поняли, что ничего интересного в черной мгле нет, и плюнули на эту затею. Теперь ученые начали играть со временем. Туке не знает, как все это работает, но думает, что когда-нибудь человечество устанет и от этого. Сознание извлекается из хронографа, и его отправляют в прошлое. Он становится призраком, тенью среди живых людей.

Правда, Туке принадлежит уже шестой волне хронографов. Так что ни о какой славе не может идти речи. Он лишь помогает решить современные споры, уточнить факты. Обычная работа, как быть архивариусом в нейронной библиотеке, где вечно слоняется десяток заблудших сознаний, которые не знают где и как искать то, что им нужно.

Мать Туке всегда так шутила. Она и была единственным архивариусом, которого он знал – приходила с работы и рассказывала новую историю о заблудившемся ботанике. Нейронные социальные сети в те годы пользовались особым спросом. Люди делились на группы. Группы делились по предпочтениям. Иногда Туке заставал родителей за нейронным модулятором, настроенным на парный сеанс. Они всегда притворялись, что встречаются с друзьями или просто планируют новый дизайн гостиной, но Туке знал, чем они занимаются. Не важно, какими были их фантазии, но настоящее им явно не нравилось. В настоящем была ночь, постель и тишина. Туке удивлялся, как вообще родители сподобились произвести его на свет. Возможно, именно поэтому он сам никогда и не интересовался нейронным сексом, предпочитая нечто живое, настоящее. Даже будучи подростком…

Рени говорит, что тоже никогда не занималась сексом, используя нейронный модулятор. Туке думает, что, наверное, именно поэтому они и сошлись. Поэтому и еще потому, что оба любят иногда нарушать закон. Туке проходит мимо рюкзаков, приготовленных для воскресной вечеринки. Когда-то давно он сам отправлялся на нижние ярусы, чтобы достать немного «веселья», но сейчас этим в основном занимается Рени. У хронографа не так много свободного времени, как кажется.

Скачок в прошлое требует подготовки и отнимает много сил. За неделю до прыжка хронограф поступает в руки медицинского персонала. Они колют ему успокоительное, сажают на специальную диету, исключая все, что может содержать железо или цинк. За два дня до скачка ему ставят капельницу. Химический состав, который по содержанию похож на зажигательную смесь, отравляет организм, помогает сознанию освободиться от привязанности к телу. Потом происходит скачок, причем хронограф к тому времени уже мало что понимает, находясь где-то на грани между жизнью и смертью. Сложнее всего собраться. Потом, конечно, привыкаешь, но сначала прыжок во времени вызывает шок. Особенно, когда ты понимаешь, что превратился в призрака.

Твоя реальность осталась где-то далеко, а ты… ты где-то в хвосте мира, реальности. Да. Именно в хвосте, потому что ученые говорят, что прошлое невозможно изменить. Говорят, что это не прошлое, а всего лишь его эхо. Как хвост кометы. Как отражение в зеркале. Можно разбить зеркало, но оригиналу будет плевать. Поэтому невозможно переместиться в будущее. Будущего нет. Еще нет. Только настоящее и эхо прошлого. И хронограф становится призраком в этом туманном блике прошлого. Эхом в эхе. Отражением в отражении. Поэтому в первый раз всегда сложно. Потом, конечно, тоже непросто, но привыкаешь и думаешь не о том, что было, а о том, что будет. Потому что когда сознание вернется в настоящее, в свое тело, то все станет еще хуже. Боль, тошнота, слабость.

Реабилитационный курс длится около двух недель. В итоге на прыжок в хвост прошлого тратится почти месяц. Плюс ко всему нужно учесть и то, что сознание можно перемещать во времени, но не в пространстве. Поэтому перед скачком хронографа перевозят в нужную часть мира. Голого и мертвого мира. Иногда реабилитация заканчивается еще в пути, и тогда можно увидеть руины бывших городов. Повсюду громоздятся ядерные электростанции. Последние триста лет ученые обещают, что скоро начнут использовать энергию ядра Земли, но это «скоро» затягивается.

Хронографа привозят на место прыжка в бессознательном состоянии и увозят раньше, чем он приходит в чувства, но, судя по всему, мир был везде одинаковым. Именно так говорит Туке девушка по имени Лея, которую он трижды встречает по дороге между местом прыжка и жилым комплексом «Galeus longirostris». У нее обритая на лысо голова и синие, почти фиолетовые, большие глаза. Косметики нет. Белый халат медсестры всегда идеально чистый. Кожа лица такая же белая и чистая. А запах… Нет, не так. Никакого запаха. Именно по запаху Туке и понимает, откуда эта девушка. Отсутствие волос, скрытое головным убором, он заметит после.

– Ты с верхних ярусов, да? – спрашивает он, хватая медсестру за руку, когда она пытается вколоть ему снотворное.

Эта встреча случается, когда Туке только начинает жить с Рени.

– Когда-нибудь хронографы тоже будут жить на верхних ярусах, – говорит Лея. – Странно, что еще не живут, – да, небожители именно так и разговаривают – резко и открыто.

«Может, они и не умеют иначе?» – думает Туке. Он держит медсестру за руку и называет свое имя. Она смотрит ему в глаза и называет свое. Ресниц и бровей у нее нет. Туке уже видел небожителей прежде, но не думал, что будет держать одного из них вот так за руку.

Обычно они появлялись в его отделе и проверяли работу служб и систем, давали совет, как улучшить нейронные реконструкции прошлого. Каждый хронограф по совместительству художник. Все зависит от того, под каким углом он смотрит на вещи. Так что если отправить в одно и то же прошлое двух хронографов, то суть реконструкции может быть одна, но детали начнут различаться. Обычно это оттенки цветов, конструкции, мимика. Так что прошлое зависит от того, кто на него смотрит.

– Но какое оно на самом деле? – спрашивает Лея. – Не в реконструкции, а когда смотришь на него, вдыхаешь его.

– Почему бы тебе не попробовать самой? – спрашивает Туке.

– Почему бы тебе не стать медсестрой? – отвечает вопросом на вопрос Лея.

Туке думает об этом пару секунд и улыбается. Лея тоже улыбается. Небожитель улыбается. Эта улыбка мелькает перед глазами Туке больше месяца. Даже в объятиях Рени.

– Что ты думаешь о небожителях? – спрашивает он свою жену.

– Думаю, что все они какие-то стерильные, – говорит она.

Туке смотрит на нее, хочет спросить, занималась ли она когда-нибудь сексом с небожителем, но не спрашивает, не решается. Как-то раз, еще до встречи с Рени, желая купить немного синтетического псилоцибина, Туке спустился на нижние ярусы. Ад гудел и переваривал сам себя, словно гигантская пищевая система. Люди торговали своими органами. Старик с искусственными легкими, которые были закреплены у него сзади в рюкзаке, хватал прохожих за руки, предлагая купить его глаза, почки, желудок. Он не признал в Туке жителя средних ярусов, не признал в нем даже мужчину.