Александра Нюренберг - Планета Навь

Моторчик старой пляжной машины заглох. И то верно – где тут пляж, скажите? Редактор, приговаривая себе в утешение, что вот оно, приключение, вылез с блокнотом под взмокшим пиджаком, и ботинки его утонули в песке, шнурки сей секунд изобразили выводок новорождённых гадёнышей.

Брошенная машинка стояла тихо, как добрый ослик.

Вокруг – страшная тишь, свойственная часам послеполудня. Время врат, декорации, выдержавшие Ать представлений, стёрлись, потрескались. Время автора, но его нету, стервеца.

Эриду смотрела на него с неба двумя лунами. Там, где шар земной закруглялся на западе, мерещились горы. С востока двигался призрак далёкого океана – воздух с примесью жгучей влаги.

Невысоко пролетел к северу, зависая, полузвездолёт – катерок, который зачем-то направлялся на орбиту. Его острый шпиль посреди плоского круглого тела напоминал тулью шляпы. Огоньки бегали на полях шляпы.

Редактор закинул голову и приветливо помахал. Ему, в сущности, тут понравилось. Дело в том, что ему казалось, будто он помолодел.

Сзади и метрах в пятидесяти промчался вагончик с крохотным окном сзади, забранным решёткой. Редактор с сомнением лизнул высохшие от скитаний губы.

Катерок в ту минуту, устроив немыслимую ересь со сменой траектории, сел – чисто упал. Собралась складками дверца, в которой было что-то сказочное, и с места пилота кто-то выбирался.

Вагончик, качнувшись и поёрзав, угнездился в песочнице. Из него аннунак в форме вывел скованного за руки – того типа в корсарке, которого мельком видел редактор в лагере. Тряпку с головы его сняли, и длинными грязными волосами ласково поигрывал ветерок, поднятый посадкой. Только этот ветерок и был теперь милостив к утратившему права.

Из катерка выскочил и быстро пошёл к северу знакомый редактору силуэт. Редактор заслонил измученные глаза двумя пальцами. Свет лёг удачно.

Редактор узнал знакомый костюм и волосы прекрасного пепельного оттенка – густые и щедро вздымающиеся от пробора, они были безжалостно приглажены. Редактор подумал о нескольких прядях неопределённого «крэмового» цвета, оставшихся на его собственной макушке, и вздохнул.

Узкие очки, сильный подбородок – определённо редактор видел этого аннунака в святая святых во время решающего разговора относительно целей его полёта в колонию.

Тогда внушительная фигура со сложенными на груди руками в задравшихся рукавах виднелась у окна, как знак мужественности, вроде живой скульптуры, символизирующей определённые услуги Отечеству.

С редактором беседу личную имели такие, как он сам, обычные клерки, с удавшейся жизнью, и только пропуск на тесёмочке, который редактор видел у себя на втянутом из-за этого животе, напоминал ему, что он находится среди страшных нибирийцев в страшном месте.

Это тот у окна сказал тогда доброжелательно:

– Не удивляйтесь…

Сейчас редактор удивляться и не собирался, а попросту искренне обрадовался. Молодой аннунак внушал самые приятные чувства и ощущение надёжности одним своим присутствием.

– Агент! – Крикнул он. – Агент, подождите!

Но пепельноволосый мельком навёл на него свои очки и сделал движение – тороплюсь, не обессудьте.

– Что? Что? Что?

Нин выкрикивала глупое прыгающее слово, бегая по комнате для переговоров. Энки сидел на картах, смяв их, и губы его были бледные. От смуглого лица вновь отхлынула кровь.

– Братишка… – Процедил он и покачал головой. – Зачем я ему это сказал.

Нин остановилась.

– Что?

– Да так.

Пятнадцать минут быстротечного времени Эриду прошли с той минуты, как полковник увела командора. Невнятные объяснения из переговорки ничего не дали. Дед не смог, видите ли, подойти. Эри и Антею не удалось отыскать в столице и предместьях. Какой-то юный неизвестный голос из дежурки по связи со столичными организациями безопасности ввёл их в ещё большее смятение. Сказано было немного, а поняли Энки и Нин и разъярённый десятник и того меньше. Остальных выпихнули за дверь и аннунаки волновались повсюду.

– Везде брошена работа.

– Она и так брошена.

– Нет… забастовка прекращена. Они ждут информации. Комитет забастовщиков прервал переговоры с профсоюзом Нибиру вплоть до того момента, когда им объяснят недоразумение. Они решили, что командор… арестован из-за них.

– Испереживались. – Бормотал Энки. – Кулачки истёрли. Слёзы солёные, щиплет. Милые…

Наконец переговорка ожила, и ещё один неизвестный голос рассказал, что командор сир Ану задержан для гражданского суда по обвинению в домогательстве и растлении несовершеннолетней. Имя не названо.

Нин вся покрылась пятнами яростной крови Ану, побежавшей по жилам с ускоренной силой – миллионы лет власти и высокомерия даром для гуманных потомков не проходят.

– «Не названо»! Я сейчас назову.

– Ты…

– Куда! В медпункт! К несовершеннолетней. Я её сейчас так растлю, что от неё мало что останется. Негодяйка!

Энки схватил Нин за плечи довольно крепко, ожидая сопротивления, но сестра замерла, глядя в сторону.

– Вот и хорошо, – зашептал Энки, – посидим. Вот тут на картах. Не ходи. Нин, это не она. Это её мама, ты же знаешь.

Нин молча страдала.

– Какой позор. Бедный наш. За что? Такой чистый, такой добрый. В кои-то веки влюбился, и угораздило найти такую…

– Нин, всё обойдётся. И вовсе она не то, что ты сказала в сильных чувствах, что тебя почти извиняет.

– Ты сам в это не веришь. Этим сволочам стоит довраться… дорваться до…

(Осеклась. Ну, слава Абу-Решиту, стыд у потомков есть.)

– До чего? – С невесёлой улыбкой спросил он.

Без ответа.

– До нежного тела высшей расы, да? – С отрегулированным блеском в глазах и полукружием возле губ молвил брат. – Плебеи, верно? Жаждут крови царского сына?

– Я не это имела… Что за чепуха… я… Она сама его завлекала!

Энки твёрдо ответил:

– Ну, знаешь. Братан бы тебе спасибо за это не сказал.

И ухмыльнулся уже грубо.

Нин хотела схватить его за плечо, а другой рукой стереть ухмылку с губ, но стояла неподвижно.

– Это неприлично, Нин, говорить про мужчину такое. «Завлекала». Что за бред? И пусть Энлиль сам отвечает, знаешь.

– Грудастая негодяйка.

Неосторожно было сказано, потому что Энки, хотя и вовремя спохватился, невольно доказал теорию автоматической визуализации. Нин вспыхнула от ярости и собственной несдержанности. Куда девалась закрытая школа и драгоценные правила!

– Я пойду и поговорю с ней. Обещаю, что я буду аккуратна в словах.

– Не вздумай. Тем более, что она давно уже, конечно, в объятиях службы безопасности летит на станцию.

Нин схватилась за ниточку и сказала совершенную нелепость:

– А Лана, она не может что-нибудь сделать?

Энки слегка повеселел. Нин с какой-то восхищённой досадой подумала, что только Энки о «бывших страницах своей жизни» говорит с радостью и любовью.