Владислав Крапивин - Синий треугольник

— Да сколько раз! Только никакого проку! То «неправильно набран номер», то вообще одни писки и трески… Может, она все еще скачет на своей лошадке… Я знаешь почему не очень беспокоюсь? Потому что лошадка гнедая, даже коричневая. С теми, кто ездит на таких, никогда ничего не случается…

Мне показалось, что Ерошкины глаза чересчур блестят. Уж не жар ли у него? Я как бы случайно тронул его лоб. Он был совсем холодный. Кстати, волосы, несмотря на Ерошкину неумытость, были снова расчесаны на «английский» лад. Ерошка отвел голову. Объяснил чуть виновато:

— Я знаешь еще почему не сильно тревожусь? Потому что Еська на фотоснимках всегда улыбается. А раз улыбается, плохого не случилось…

— На каких снимках?

— Ну, я же говорил! Я печатал их все время! — Ерошка вскочил. — Смотри!

В самом деле, на подоконниках, на покрытом клеенкой столе, на полу у плинтусов лежали куски оберточной бумаги с темными оттисками. Некоторые были еще сырые. Я пригляделся к тем, что на столе. Некоторые снимки были знакомые, те, что Ерошка делал на берегу. Я узнал себя и Жору, узнал буксир «Слава». Только на кожухе колеса над названием «Слава» было еще одно слово, поменьше: «Дядя». Я мигнул. Ну да ладно, про это потом. Главное было — Еськины портреты. Не очень четкие, но ясно, что ее. И каждый с улыбкой…

— С каких же негативов ты ее печатал?

— С пятой пластинки. Помнишь, она одна тогда осталась неиспользованная… А здесь мне кто-то будто прошептал: прояви. Я и проявил. А там — она. И каждый раз печатается по-новому…

— Дела-а… — только и сказал я.

— Да… И лишь один раз получилась без улыбки. Я тогда сразу хотел побежать искать ее. Сунулся на улицу, а там почему-то лютый холод. А у меня ведь только вот… — Ерошка дернул себя за трикотажный рукавчик.

Ну да, я лишь теперь сообразил: ничего теплого у него, конечно, нет. Он был в прежней своей одежонке.

Хотя не совсем в прежней. Кенгуренок (или кузнечик?) был тот же и буквы, кажется, те же, но в одежде уже никакого намека на балахонистость и складчатость. Штаны и кофта уменьшились до размеров обыкновенных шортиков и футболки. Сели еще сильнее? Или Ерошка вырос? Нет, он, как и раньше, был мне чуть выше локтя, только выглядел более длинноногим и тонкоруким, чем прежде.

— Ты, наверно, стирал тут свой костюм?— Ага, два раза. Потому что один раз опрокинул на него яичницу, а другой раз вымазал вареньем… А он после каждой стирки съеживается.

— Ничего, так даже лучше стало. А то похож был на обвисшее чучело.

— Может, и лучше. Только непонятно… Буквы каждый раз перепрыгивают…

Я пригляделся. Да, под белым кругом с кенгуренком было теперь не «CICIMORA» и не «CICIROMA», a «CIROCIMA». Это меня слегка царапнуло: похоже на «Хиросиму». Будто намек какой-то. Вспомнились почему-то бредущие по дороге солдаты. Хотя какое нам до них дело? Они были явно из другого пространства, и видел я их словно сквозь прозрачную стенку. Даже того, который попросил закурить…

А Ерошка был вот он, рядышком! И радость от этого опять обдала меня как горячим воздухом.

— Наплевать на буквы! Главное, что ты нашелся!

— И ты нашелся!

— Больше я тебя не отпущу ни на шаг!.. Сейчас найду себе какую-нибудь обувь по сезону и пойдем искать Еську!

— Ура! — Ерошка подскочил так высоко, что успел сделать в воздухе ногами несколько «ножниц».

— Постой. А ты-то как пойдешь? На улице еще снег кое-где… Сейчас разыщу спортивный костюм Людмилы, сестра у меня худенькая…

— Да зачем?! — Ерошка в радостном прыжке опять постриг воздух ногами (волосы взлетели, но он тут же пригладил их). — Смотри! За окном лето!

Ну, лето не лето, а конец весны точно. Со второго этажа видно было, как цветет дворе сирень, а на кустах желтой акации проклевываются лимонные клювики…

Похоже было на май, но солнце грело как в июле. Я шагал, конечно, без куртки. На ногах — старые полуботинки Николая, моего зятя (кажется, так называется муж сестры). Ерошка скакал сбоку от меня. Видать, насиделся дома, теперь не мог идти спокойно.

— Экий ты прыгучий нынче, — одобрительно заметил я.

— Ага! Кузнечики пятки щекочут!

— Какие кузнечики?

— Те, что раньше были на носках. Во время стирки они смылись… Ну, смылись, то есть сбежали. И поселились в кроссовках. — Ерошка в новом скачке дрыгнул ногами. В самом деле, на белых носочках теперь не было кузнечиков.

— А ты сочинитель… Он хихикнул:

— Есть в кого.

— Это в кого же?

— Не скажу, — хихикнул он снова. И посерьезнел: — А куда идем-то?

— Как куда? Конечно, в парк!

Я был уверен, что в решетке теперь опять проделана дыра. Или, в крайнем случае, купим у главного входа билеты. Наверняка уже начался новый летний сезон. И конечно же, в парке вновь работает карусель. Едва мы там появимся, примчится на своем темно-гнедом скакуне-лилипуте Еська.

Я был в этом убежден. Потому что нынешним утром события сделали явный разворот к счастливой развязке.

Ерошка, однако, поскучнел. Неуверенно глянул сбоку:

— Дядя Слава, а надо ли? — Что?

— Ну… идти на прежнее место.

— А что же еще? Конечно, надо!

Ерошка опустил голову, но больше не спорил.

Его сомнение не испортило мой радостный настрой. Я представлял, как мы встретим Еську, а потом втроем явимся к Серафиме. И все будет хорошо. Ведь она сказала: «Если все сделаешь как надо». А я сделал… то есть скоро сделаю все как надо!

Правда, что-то смутное все же слегка царапало меня. Во-первых, эта почти «Хиросима» на Ерошкиной футболке. А еще — воспоминание о солдатах, которые недавно брели мне навстречу.

Впрочем, сейчас они не попадались, хотя дорога была все та же, по пустырям. Может, оттого, что мы шли в другую сторону?

На дороге не было уже ни снега, ни луж. Колеи высохли. По обочинам густо цвели одуванчики. Тепло струился солнечный воздух. И все же солдаты не забывались.

Лучший способ избавиться от беспокойства — поделиться им с кем-нибудь.

— Слушай, Ерошка, недавно я встретил здесь странных солдат. В каких-то незнакомых формах, измотанных, грязных…

Ерошка не удивился.

— А, это где-то кончилась война! Не победой кончилась, а так… общей усталостью. Заяц говорил…

— Какой заяц?

— Травяной и Песчаный. Он один раз приходил ко мне.

— Как… приходил?

— Ну, однажды… — не очень охотно сказал Ерошка. — Мне спать захотелось, я взял на вешалке какое-то пальто, укрылся на тахте, и вдруг сделалось как-то не по себе. Потому что один… И тут кто-то завозился в ногах. Я глянул, а это он, я сразу узнал… И стали разговаривать…

«Дела-а…»

— И о чем же разговаривали?

— О всяком… Он про Синего Треугольника рассказывал. Говорил: хорошо, что он… то есть ты… завязал его. От этой завязки в каком-то дальнем месте кончилась война, больше не стало крови… А еще сказал, что, может быть, ты скоро придешь ко мне. Но ты еще долго не шел…