Константин Соловьёв - Геносказка (сборник)

От того, каким зловещим тоном было сказано последнее слово, Гензель напрягся. К сожалению, лишь мысленно – тело его все еще висело обмякшим кулем, мышцы отказывались сокращаться.

– Избавить принцессу от той генетической дряни, что накопилась стараниями ее высокородных предков внутри, мы не могли. Могли лишь навести внешний лоск, сокрыв роковые внутренние дефекты. То же самое, что присыпать пудрой язвы больного бубонной чумой. Принцесса была обречена умереть, прожив около шестнадцати лет. И это устраивало всех генофей. Ни одна из них не хотела говорить правды венценосным родителями – ведь это лишило бы нас их милости! Вышло бы, будто мы, всемогущие генофеи, которых за глаза успели поименовать крестными неродившейся принцессы, бессильны противостоять болезни. Никто из нас не собирался рисковать своим положением. Потерять лабораторию, слуг, результаты исследований, возможность вести спокойную жизнь – и ради кого? Ради человеческой личинки? Да любая из нас не испытала бы и тени раскаяния, превратив ее в комнатное растение! Мы лишь выигрывали время. Шестнадцать лет – долгий срок, можно присмотреть себе не менее роскошный дворец и обзавестись новыми покровителями…

Геноведьма произнесла это ровным тоном, без всяких интонаций. И Гензель в очередной раз задался вопросом: кому она рассказывает эту историю – безвольному телу на своем плече или же себе самой?..

– Вот тогда я допустила ошибку. Единственную в своей жизни. Миг слабости. Совесть – то чувство, которое придумали себе людишки на тот случай, когда их внутренности жалит объективная реальность. Я позволила слабости взять над собой верх. Рассказала все королю и королеве. «Ее погубит веретено, – сказала я. – Веретено деления, один из краеугольных генетических механизмов, который определяет деление в ядре живой клетки. Ее эукариоты несут изначальную порчу, которую можно подавить, но невозможно уничтожить. Ваша дочь обречена, вопрос лишь во времени, которое ей отпущено…»

Гензель вскрикнул бы от боли, если бы горло повиновалось ему: геноведьма безотчетно сдавила его тело так, что явственно хрустнули кости. Кажется, она даже не заметила этого, поглощенная собственным рассказом.

Слишком долго у нее не было слушателей. Запершись в уединении, она сама же изолировала себя от человеческого рода, точно оказавшись в опечатанной герметичной пробирке. Огромный живой организм, который она именовала домом, мог заботиться о ней – чистить кровь, насыщать питательными веществами, защищать и укрывать от невзгод. Возможно, у него были барабанные перепонки и чувствительные слуховые нервы. Только слушать свою хозяйку он не мог.

– Конечно, меня никто не поддержал. Кому охота впасть в немилость? Кроме того, для геноведьм нет никакой разницы между правдой и ложью. Есть лишь объективная данность – химические реакции, константы, хромосомные наборы с определенными свойствами… Что есть ложь в представлении науки и что есть правда? Впрочем, ты все равно не поймешь – слишком примитивен разум. То ли дело твоя сестра… Генофеи наперебой заверили их величества, что принцесса родится прекрасной и здоровой. Король с королевой расцвели, слушая всю эту цветистую ложь. Безмозглые коронованные выродки, они ценили позолоту превыше сути. Были поверхностны и тупы, как все люди. А потом…

Геноведьма перекинула Гензеля на другое плечо. Не оттого что у нее устала рука – всего лишь чтобы он не ударился головой об упругую стену, когда перед ними распахнулась очередная дверь-сфинктер.

– Все закончилось в одно мгновение. Я лишилась всего – милости монархов, покоев во дворце, уважения при дворе, даже нелепого титула генофеи. Отныне я была лишним элементом в этой реакции, никчемным осадком. Меня вышвырнули. Больше я не была фавориткой, при виде которой уважительно смолкали графы и герцоги. Я превратилась в нищую бездомную геноведьму, которой боялись и сторонились – никто не хотел притягивать к себе немилость. В один миг, тот самый миг человеческой слабости, я стала посмешищем, изгоем, парией как среди равных мне, так и среди людей. И существа, которых я могла превратить в сгусток слизи одним щелчком пальцев, презрительно смеялись мне в спину.

Бесцветный голос геноведьмы стал едок. Настолько, что в нем, казалось, может раствориться без следа закаленная сталь.

– Я поселилась в покосившейся хибаре на окраине города. Гнилые доски заменили мне вощеный паркет королевского дворца, а есть приходилось богатых белком слизней вместо лакомых миндальных пирожных. Меня лишили всего. Титулов, богатства, положения в обществе. Все это значило для меня не больше, чем песок под ногами. Но оскорбление геноведьмы… Этого я оставить не могла. Я ощутила еще одно чувство, давно позабытое, отринутое вместе с прочими, но вовремя вернувшееся. Жажду мести. Пожалуй, из всех куцых человеческих ощущений она – самое сложное, самое изысканное. Моя месть жгла меня изнутри несколько месяцев, как огонек лабораторной горелки. И она дождалась своего часа.

Гензелю показалось, будто в ребра ему впиваются не тонкие женские пальцы, а стальные когти. Еще немного – и геноведьма, сама того не заметив, разорвет его пополам. Возможно, это будет лучшей концовкой, пронеслось в голове, уж по крайней мере лучшей, чем расщепление и превращение в питательный бульон для дома.

– Эти коронованные ничтожества, эти золоченые болваны, которые в геномагии видели не больше, чем средство от прыщей, они решили отметить рождение принцессы с большим размахом. И великодушно разрешили мне присутствовать на торжестве! Вместе с прочими генофеями и разодетыми в шелк придворными. Золотая колыбель, напыщенные лица… Все присутствующие знали, что в этой колыбели сучит ножками живой труп, но никто не подавал виду. А затем началось самое интересное. Все генофеи достали инкрустированные драгоценными камнями инъекторы. Каждая из них приготовила свой подарок новорожденной принцессе, свое особое генозелье. Они по очереди подходили и касались ее тела иглами. Одна обещала, что у принцессы будут волосы цвета золота и губы как кораллы. Другая гарантировала иммунитет против неожелтухи и мутировавшего тифа. Третья преподнесла в дар низкое содержание подкожных жиров… И так далее. Они все одаривали ребенка, зная, что долго он не проживет. Я намеренно подошла к золотой колыбели последней. Да, вместо былой мантии на мне была истлевшая хламида, но инъектор был при мне, как и зелье. Я готовила его много месяцев, подогревая на огне своей мести…

Геноведьма внезапно погладила Гензеля между лопатками. Не ласково, не страстно, не грубо, а механически, небрежно, как гладят набитое опилками чучело старого домашнего животного. Ее прикосновение не было прикосновением живого человека. Лишь его имитацией. Как и ее лицо, ее тело, ее голос. Все – имитация, понял он. Тщательная, кропотливая, сложная имитация. Геноведьма воссоздала свое тело, как предмет искусства, слепо копируя то, что ей казалось необходимым. Но даже слепой скульптор вкладывает в свои творения душу. Телесная же оболочка геноведьмы так и осталась бездушной и холодной. Тщательная имитация, не хранящая внутри человеческой искры.