Андрей Лях - В направлении Окна

— Подгони... Куда подогнать? Кто там что видел? Да и не с руки нам туда соваться, одноэтажное мелководье, залипнешь — ни по каким чертежам не соберут. Тигр, дружище ты мой дорогой, — теперь Звонарь заговорил почти нежно, — ты у нас авторитет, возьми самых лучших ребят, придумай что хочешь, но расскажи, что там творится.

— Опять галерным способом? — спросил Холл. — А по-моему, хватит.

— Хорошо. Не так? А как? Я не знаю. Может быть, ты знаешь?

— Знаю. Сказать?

Зависнув над картой, они с полминуты смотрели друг на друга. Спор был давний. Стратегия, которую повел Звонарь, далеко не у всех вызывала восторг. Холл указал на карту.

— Вот здесь что?

— Саскатун, старый кольцевик. Дам прикрытие.

— На сколько?

— На трое суток.

— Что мне эти твои трое суток.

Сумрачное обаяние, присущее Звонарю, не изменяло ему даже в минуты гнева; в голосе его явственно послышался рваный рык:

— Я тебе сейчас кое-что скажу. Здесь, знаешь ли, война. Они, знаешь ли, уже в Боссоме. Туда сегодня ушла Двенадцатая резервная. И я тебе людей с Марса не приведу. Так что имей уважение к нашей горькой жизни и ступай черпани герсифской водички. Чем бы она там ни пахла. За три дня.

У них тогда был четырехдвижковый «Стормер-12-Г», который за две его кабины — переднего и заднего хода — прозвали Тяни-Толкаем. Экипажа было десять человек — я помню каждого, подумал Холл. Нет. Как звали штурмана? Штурмана не помню. Он был невысокого роста, кажется, откуда-то с юга, его им дали только на это задание.

А водил Тяни-Толкая Ги Сахена, темный и высохший как щепка, бывший трассовый гонщик, бывший чемпион, ему перевалило за шестьдесят, худобой и шапкой седых волос он походил на Кромвеля и сознательно это подчеркивал, хотя вслух никогда не говорил. Еще он носил зеркальные стрекозиные очки, пальцы у него были длинные, нервные, и второго такого механика не было, наверное, на всем Юго-Западном фронте.

Кантор служил в непонятной должности адъютанта, именуемой «подносящий-заряжающий», военные доспехи красили его мало, и он довольно забавно выглядывал из кевларового шлема, словно цыпленок из только что надклюнутого яйца.

В их элитном разведывательном подразделении табель о рангах соблюдался весьма условно. Холл на Валентине стал полковником, а замещал его старший сержант Волощук — обладатель вполне гайдамацкой внешности и любитель всевозможных философствований в поучение молодежи. «К чему, например, — вопрошал он, — мы обвешались этими скорчерами, когда, скажем, у лазера — прицельная дальность? Отвечаю. За каким хреном нам его прицельная дальность в этих свиных закутах? А жрет он сколько? То-то. А из этой батарейки я его прижгу за милую душу».

Еще у Холла было двое питомцев Звонаря. За свою полную невероятных передряг жизнь Гуго завел дружбу с громадным числом самых фантастических личностей, и значительную их часть ухитрился доставить на Валентину. Среди них попадались немые, хромые, горбатые, какие угодно, и национальность их, как правило, была загадкой; историю каждого Звонарь помнил до мелочей, и практически каждый был ему благодарен за какой-то случай; все верили Звонарю, как оракулу, и все — сколько ни встречал их Холл — неизменно хранили молчание о своем прошлом.

Одного из холловской пары звали Георгий — мастер ножа, человек кошачьей гибкости и грации, до бровей заросший совершенно железной бородой. Кто он, откуда, сколько ему лет — Холл так никогда и не узнал. У второго не было даже имени: он называл себя Сто Первый — это заменяло все. Сто Первый был наделен удивительным даром — он говорил на всех известных и неизвестных мировых языках, но фразы складывал вопреки всяким законам, вернее, по законам, ведомым ему одному, составляя слова на первый взгляд без связи и часто против смысла, однако, сколь ни странно, все его при этом прекрасно понимали, и Холл подчас находил в его абракадабре почти поэтическую глубину. Возможно, Сто Первый был непонятым людьми лингвистическим гением.

Трое ребят, коренные уроженцы Валентины — они пришли из виноградного края, холмистых равнин Хабалоны — их звали Цара, Сапри и Марушан. Царе и Сапри по семнадцать, Марушану было девятнадцать лет, и по этой причине он посматривал на товарищей свысока.

Из Герсифа не вернулись Кантор, Ги и безымянный штурман. Все трое мальчишек погибли через полгода во время бомбардировки в Блайе — на стоянке, возле колонны, там была фабрика, они встретили каких-то знакомых девушек и отпросились у Холла на четверть часа. Тиханцы пробили два вертикальных ствола, взяли колонну в вилку, и те, кто сидел в танках или рядом, остались живы, а от фабрики и боковых ярусов ничего не осталось.

Георгий и Сто Первый были убиты в Сифоне. Хотя нет, что произошло со Сто Первым, неизвестно, может быть, он и сумел уйти, сноровка у него была — дай бог всякому, но скорее всего, расстреляли вместе со всеми в верхнем отсеке или завалило кровлей. Холл этого не видел, он был на маршруте, и когда вернулся, застал уже полный разгром. Он бросился вниз, в «метро», нашел Георгия и с ним еще несколько человек. Похоже, они отстреливались и после того, как накрыло главную шахту. Георгий лежал на самом дне, ниже креплений, еще живой, но страшно обожженный, Холл вкатил ему все, что нашлось в аптечке, но было поздно. Георгий умирал в сознании, он видел Холла и что-то сказал — первое слово едва можно было разобрать, что-то похожее на «Лейла», вероятно, это было имя, второе, похоже, фамилия, его произнес отчетливей — Кочарава; кто это был, что за женщина — мать? Жена? Близкий человек, или враг, с которым не успел свести счеты? Теперь уже не узнаешь.

Волощук. Какая была его судьба? Провал в памяти. Его не убили. Так что же? Напомнить? — спросила бы Анна. Замолчи, бессмысленная девчонка, тебе этого не понять. Как ты можешь судить? В конце концов, ты умирала, лежа в постели.

Ладно, прости меня. Я помню. Знаю, ты обвиняешь меня в его смерти. Это было в подвалах Пахако, в «общежитии», когда я вдруг свихнулся.

Нет, конечно, не вдруг. Холла сносило куда-то уже, наверное, полгода. Пахако — это просто последний рубеж. Он был тогда болен — скверная примета, люди не должны болеть на войне, — но выздоравливал, в комнате спали сразу две смены проходчиков, вокруг царила тьма, Холл проснулся и увидел, что стоит один посреди космоса, космос был каменный и медленно распадался, в то же время оставаясь на месте, и все это по его. Холла, вине, и приближаются какие-то существа, чтобы его за это судить и казнить.

Он ушиб одновременно обе руки о выступ приборной панели; ладони стали мокрыми. Холл опустил стекло и впустил в кабину ветер. Будь ты все проклято, ведь никто же не сказал, что он убил его. Почему именно его? Когда на Холла навалились и вывернули из пальцев пистолет, он хорошо запомнил — кто-то зажал, словно медвежий капкан, такие лапищи были только у Волощука, значит, был жив, значит, и остался.