Исай Давыдов - Я вернусь через тысячу лет

Вчера ночью Бирута призналась, что чувствует то же, что и я.

– Сашка, – сказала она. – Просто не знаю, что со мной. Конечно, я полечу! Ты не бойся! Но меня пугает слово “навсегда”. Я так завидую тебе! Ведь ты по-настоящему хочешь лететь! Как я раньше...

Я усмехнулся. И не стал рассказывать ей, что чувствую то же самое. Веселенький бы разговор тогда получился!

– Ах, Сашка! – продолжала Бирута. – Если бы можно было хоть когда-нибудь вернуться! Хоть под старость! Хоть ненадолго! Как легко было бы лететь! Может, с нами просто жестко поступили? Может, нас надо было обмануть? И тогда мы улетали бы весело, беззаботно...

– А потом проклинали всех и вся? – спросил я. – А потом стали бы ненавидеть Землю за то, что она нас обманула? Это, по-твоему, было бы меньшей жестокостью?

– Ты прав, конечно... – Бирута вздохнула. – Если бы ты мог еще хоть иногда управлять моими мыслями!..

Она быстро уснула и совсем по-детски сопела мне в плечо, а я не спал долго и все думал, что, слава аллаху, не я один такой урод. Может, всем не хочется? Может, это нормально – что человеку невыносимо больно навсегда покидать родную планету?

Мне очень хотелось поговорить с мамой. Но я боялся. По крайней мере, сейчас. Боялся повлиять на ее решение. Она сама решила лететь. И я, конечно, был очень рад. Но никогда не позволил бы себе уговаривать ее. Или отговаривать. Как она и отец не позволяли себе этого со мной в последние годы.

Я видел, что маме очень трудно. Труднее, чем кому-либо из нас. И все-таки каждый должен пережить это в одиночку.

После ночного разговора с Бирутой я уже был уверен, что все наши ребята решают сейчас эту мучительную, эту последнюю земную проблему. Последнюю – если летишь. И первую – если остаешься.

Однако наши повседневные разговоры были обычными:

– Ты слыхал вчера по радио, что опыты Фризье прошли удачно?

– Слыхал? Ну и что?

– Как что! Телепатический мост между Парижем и Мельбурном! Нам бы с тобой такого Фризье!

– А на кой он нам? Мы там все будем в куче! Достаточно и радиофонов!

– Вот утащат тебя аборигены в свою пещеру – и тогда вспомнишь Фризье! Будешь звать его вместо мамы!

– Не буду! Телепатия всегда была только опытами. И всегда только опытами останется. Никому неохота подставлять свои мозги для постоянного заглядывания...

–...Ребята! Кто взял мою “Греческую мифологию?” Я же ее не дочитал!

– Не грусти! На месте изучишь! Возьмешь себе в переводчицы ритическую жрицу...

– Бери уж сразу эротическую – чтоб полезное с приятным...

– Ребята – я серьезно!

– А какой чудак серьезно изучает сейчас греческую мифологию? Сорок лет проспишь – все забудешь.

– И потом у них все наоборот. Вместо Зевса – Афродита. На ритянском Олимпе еще наверняка матриархат...

–...Вот гляжу на эти репродукции и думаю: ведь сейчас люди красивее. Намного красивее, чем в старину!

– Естественный отбор, дружище! Некрасивому сложно жениться. Некрасивой трудно выйти замуж. Вот и потомства у них маловато. Читай древнего мудреца Дарвина. Он открыл это за четыреста лет до тебя. Так что Нобелевскую ты не оторвешь!

Однако и в этот обычный бодрый “треп” однажды прорвалась тревожная струя:

– Ребята! Слыхали? Утром Ральфа Олафссона отправили на Землю!

– Сам просил?

– Галлия его не выдержала. Она просила.

– А ты откуда знаешь?

– Радисты сказали. За завтраком объявят.

– Жаль парня. Не виноват, а остается.

– Не ту жену выбрал...

– Кого-то вместо них пришлют?

– По алфавиту...

К вечеру в столовой Третьей Космической появляются Марат и Ольга Амировы. Марат бледен и как-то очень смущенно принимает поздравления. Конечно, он рад, но, видимо, стыдится показать свою радость. Ведь причина ее – беда товарища. Все-таки незавидно положение дублеров! Ложное какое-то положение. Сиди и жди – кто струсит? кто не выдержит? кто заболеет?

Впрочем, другие дублеры, сидящие в карантине на Земле, сейчас наверняка смертельно завидуют Амировым и даже их смущению в нашей столовой.

После ужина Марат отводит меня в сторону и вынимает из кармана маленький конверт.

– Просили передать, – говорит Марат. – Если я поднимусь, конечно... Почте не доверили.

Марат улыбается. Чуть заметно, краешками губ.

– Лина? – сразу догадываюсь я.

– Да. Прилетала перед началом карантина. Я остаюсь один и разрываю конверт. В нем – коротенькая записка:

“Счастливого пути, Сандро! Спустишься на Риту – вспомни меня. Я буду уже старушкой, но мне очень хочется, чтобы ты меня вспомнил.

Линка-неудачница”.

Все-таки я свинья! Совсем не думал о Лине в последние месяцы. Даже не вспомнил ни разу!

...Многие ждут, что в этот вечер нас соберут для серьезного разговора командиры корабля Федор Красный и Пьер Эрвин.

Но нас никто не собирает. Все идет так же, как шло раньше. Будто ничего не случилось.

Потом только до меня доходит: о чем можно говорить с нами, если сбежавших уже нет? Ведь собрать нас для разговора – значит, оскорбить подозрением...

Честно говоря, я предполагал, что не выдержит Женька Верхов. Однако Женька, видно, крепче, чем я думал.

Мы держимся с ним сейчас холодно-дружески. Здороваемся, улыбаемся, даже иногда шутим. А что тепла нет – кому до этого дело?

Я с удовольствием не общался бы с ним совсем. Но это невозможно. Тогда кому-то из нас придется остаться.

Если бы я был уверен, что оставят Женьку, – давно обнажил бы наши истинные отношения. Потому что на Рите Женька будет очень опасен – это я точно знаю.

Но оставить могут и меня. И тогда Женька будет на Рите еще опаснее. Потому что никто не ждет от него подвоха.

Сейчас у меня, пожалуй, не меньший технический авторитет, чем у Женьки. Мои радиофоны с запоминающим устройством уже давно в производстве. И мы увозим с собой первую партию таких аппаратов. И об этом тоже говорили по радио, сообщали в газетах.

Я легко мог бы усилить шум, передав любому местному промышленному управлению свои коробочки эмоциональной памяти с обратной связью. Но я все тяну. Лишь в последний день, перед самой посадкой в корабль, я передам их радиотехникам Третьей Космической. Пока будут проверять мои коэмы – мы улетим.

Две коэмы я беру с собой. О них не знает никто, кроме Вируты. Но, по-моему, они не скоро понадобятся на Рите.

Сейчас, в последние дни, мне начинает казаться, что все эти коэмы, “поминальники” и прочая дребедень – мальчишеские забавы, которым я придавал слишком большое значение. Сейчас надвигается что-то огромное, важное, несоизмеримое с тем, чем мы жили до сих пор.

Такой ли я, какие нужны в этих новых условиях? Может, это вовсе не для меня? Ведь, к сожалению, я далеко не лучший образец человеческой породы.

Гожусь ли я для того, на что замахнулся?