Исай Давыдов - Я вернусь через тысячу лет

...На следующий вечер Бируте передают конверт, и я вижу, как она читает письмо на другом конце холла, в кресле, а потом прячет конверт в карман.

Наверно, письмо от матери. Как и сама Бирута, ее мать очень любит писать и получать письма.

Но обычно Бирута рассказывает мне, что пишет мать.

А в этот вечер она не говорит ничего.

И поэтому мне начинает казаться, что письмо – не от матери.

Впрочем, чему тут удивляться? Были же у Бируты друзья до “Малахита”. И, может, не только друзья. Я никогда не спрашивал ее об этом, потому что не ревную к прошлому, как часто, к сожалению, ревнует сама Бирута. Но если я мог получить прощальную записку от Лины, то почему не может получить от кого-то письмо моя жена? И если я, щадя ее нервы, уничтожил записку и ничего не сказал о ней, то почему Бирута не может сделать того же?

Все равно ведь прощальные записки никогда ничего не меняют. Ничегошеньки!

Я даже не знаю, откуда доносится аккомпанемент. Кажется, музыкой наполнен воздух, ее отдают нам стены, и потолки, и черные большие окна Третьей Космической.

Еще вчера эту мелодию неуверенно наигрывали тонкие длинные пальцы Розиты Гальдос, а мы спешно подбирали последние слова и еще не знали, выйдет или не выйдет у нас прощальная песня.

А сегодня мы поем ее – в шестьсот здоровых молодых глоток. Поем и идем по гнутым коридорам Третьей Космической к дверям своего корабля. И мелодия, которую вчера еще знали только мы, сейчас звучит над всей планетой.

Не думай, что весело нам, Не думай, что очень легко По дальним и чуждым мирам Бродить от тебя далеко.

Мы поем это и улыбаемся, и бодро идем вперед. Мы знаем, что десятки телеобъективов глядят на нас из стен и потолков коридора, десятки микрофонов слушают нас. Это глаза и уши Земли. Она видит и слышит нас и молча прощается с нами.

К тебе мы пришлем наших внуков. Прими их как внуков своих. Как нас перед вечной разлукой, В морях искупай в голубых, На пляжах погрей золотых.

Это Бирута написала про моря и пляжи. Это ее строчки. Это наш с ней отпуск звучит в прощальной песне.

Мы идем не толпой. Идем шеренгами. Чтобы всех было видно. Ведь каждого кто-то хочет увидеть на Земле. Ведь с каждым кто-то хочет проститься. Хотя бы молча.

Мы улыбаемся и поем о наших будущих внуках, которых вчера только выдумали и над которыми – чего скрывать? – кое-кто еще вчера смеялся; какие, к лешему, у нас внуки?..

Почему-то снова вспоминаю я Таню. Конечно, она видит меня и прощается. А я не могу с ней проститься. Не могу крикнуть: “Прощай, Таня!”, хотя и знаю, что она услышит.

Так мы решили вчера – никаких криков, никаких индивидуальных прощаний! Только песня! Лишь песней мы прощаемся с Землей! И еще улыбками – сколько угодно улыбок!

Мы хорошо помним прошлый отлет. Помним истерические женские крики в этих же коридорах – “Прощай, мама!”, “Прощай, мамочка!”. И заплаканные лица на экранах телевизоров. И опухшие от слез глаза возле экранов.

Мы не хотим этого. Пусть нас запомнят улыбающимися! Пусть останется на Земле наша песня! И пусть доживет она хотя бы до следующего корабля, до следующих шеренг молодых астронавтов в зеленых костюмах.

Мы идем долго. Почему-то очень длинны сегодня коридоры Третьей Космической. За время карантина мы привыкли к ним, и они казались вовсе не такими длинными. А сейчас идешь – и конца нет.

Я держу руку Бируты и незаметно глажу ее тонкие, холодные пальцы. И она отвечает мне такими же незаметными для всех движениями пальцев.

Мне хочется хоть этой робкой лаской успокоить жену. Ей тяжелее, чем мне. Ее родители далеко, и она уже никогда не увидит их. А моя мама среди нас.

Мы вообще слишком спокойно, как что-то должное, принимаем отчаянную смелость наших молодых жен. Совсем не женскую смелость.

Нам бы молиться на них. А мы над ними подтруниваем. Даже иногда ссоримся с ними.

Чего бы стоила вся эта затея с планетой Рита, если бы не летели женщины? Что вышло бы из этой затеи?

Все ближе широкие двери нашего корабля. Вот уже они видны впереди. Вот уже исчезают в них первые шеренги нашей длинной зеленой колонны.

Мы знаем, что за этими дверьми. Нас водили по кораблю во время карантина и показывали каждой паре ее маленькую, тесную каюту, в которой нет ничего лишнего.

У нас с Бирутой каюта 147. На втором этаже, в конце левого коридора. Мы уже сами, без экскурсии, были там вчера и разложили по шкафчикам немногие свои вещи, и теперь хоть с закрытыми глазами найдем на корабле эту каюту.

А у мамы – специальная одноместная каюта 17, возле рубки. И маму, в отличие от всех нас, решено не отогревать и не будить в пути на дежурство, если, конечно, в ее медицинской помощи не будет самой крайней нужды. Поэтому за сорок лет анабиоза мама должна помолодеть почти на три года. А каждый из нас помолодеет на два года, потому что спать мы будем не все сорок лет ракетного времени. По сто дней каждый из нас будет дежурить на корабле.

Мне сейчас почти девятнадцать лет. А когда прилечу на Риту, буду чувствовать себя семнадцатилетним. И в то же время должен помнить все, что знаю сейчас.

А по другому отсчету, по ракетным часам, мне будет тогда уже около шестидесяти. А по земному времени – около ста двадцати.

Мои школьные друзья и Таня – моя Таня! – уже будут прадедами и прабабками в то время.

А я только начну жить.

Все ближе и ближе широкие двери, выйти из которых можно лишь на другую планету. Все ближе последний наш земной порог. Весело перешагивает его шеренга за шеренгой. Как будто этот порог – самый обычный.

Вот и наш черед. Вот и мы с Бирутой шагаем через него.

Мы долго суетимся и бегаем по кораблю. Не сидится в тесных клетушках.

Зачем-то мы спешим с Бирутой к рубке, чтобы проститься с мамой. Мы уже простились с ней на Третьей Космической и пожелали друг другу хорошего сна, но вот теперь бежим по коридорам, и кого-то толкаем, и обо что-то стукаемся. И видим, что другим тоже не сидится в каютах.

Маму наше появление ничуть не удивляет. Она словно ждала нас. И мы снова прощаемся и желаем друг другу хорошего сна.

А потом бежим по коридорам обратно.

Когда, тяжело дыша, мы вваливаемся в свою каюту, Бирута запирает дверь и прижимается ко мне.

– У нас осталось так мало времени! – говорит она.

Она права. Скоро старт. И с ним – первая перегрузка, которая намертво прижмет нас к койкам. И за ней – сон. Полное небытие на двадцать лет. Лишь в середине пути настанет наша очередь дежурить, и нас с Бирутой отогреют и разбудят. Лишь через двадцать лет!