Исай Давыдов - Я вернусь через тысячу лет

Мы целуемся на прощание долго и сладко, как, наверно, не целовались с тех первых весенних вечеров в “Малахите”.

А потом я щелкаю выключателем, и в полной темноте все на свете уходит от нас далеко-далеко, и остаемся только мы вдвоем, и наши горячие молодые тела, и наше частое дыхание, и наши бешено стучащие сердца...

Нас приводит в себя громкий голос Пьера Эрвина, который доносит радио:

– Объявляется десятиминутная готовность! Всем астронавтам – занять места в своих каютах! Всем посторонним – немедленно покинуть корабль! Повторяю...

– Давай посмотрим на Землю! – тихо говорит Бирута. Я поднимаюсь и включаю наружную телелинию.

Бирута подходит сзади, обнимает меня и трется носом о мое плечо.

– Мне хорошо с тобой, Сашка! – говорит она. – Мне удивительно хорошо с тобой!

– Мне – тоже!

Я оборачиваюсь и сжимаю ее упругое тело. Потом она глубоко, облегченно вздыхает и слегка отталкивает меня от маленького окошечка телевизора.

– Подвинься, медведь! Дай проститься! Мы глядим на громадный голубой шар родной планеты. Последний раз. Последние минуты!

– Мы даже не увидим ее издали, – тихо говорит Бирута, и на глаза ее накатываются слезы. – Все-таки это жестоко!

Да, через несколько минут мы ляжем на свои койки и уже не встанем. У нас жестокий рейс. Не до эмоций.

– Объявляется пятиминутная готовность! – снова раздается в динамике голос Пьера Эрвина. – Задраиваем двери! Всем астронавтам лечь на койки! Повторяю...

– Подождем минутку! – Бирута прижимается ко мне. – Успеем!

И мы еще недолго смотрим на Землю. Над ней плывут облака – белые, нежные. И между облаками мелькает кусочек голубого моря. И хочется нырнуть в это море и плыть, плыть...

– Пора!

Я выключаю телевизор, мы ложимся на койки и пристегиваем ремни. Надо сейчас лечь поудобнее. Потом не повернешься.

– Объявляется старт! – это опять голос Эрвина.

– Дай руку, Сашка! – просит Бирута.

У нас очень узкая каюта. Нам легко протянуть друг другу руки.

Мы сцепляем пальцы, но ненадолго. А потом на нас наваливается что-то невидимое, но страшно, неимоверно тяжелое и обрывает первую ленту моей первой жизни.

Вначале стало тепло. Просто тепло – и ничего больше. Было необычно приятно ощущать эту теплоту.

Потом я почувствовал, что затекла спина. Захотелось повернуться.

Но повернуться не удалось. Что-то мешало. А... так это же людоеды связали меня! Я лежу возле их костра. Скоро они меня зажарят и съедят.

Я рванулся – но напрасно. Связали крепко.

И в то же время я очень хорошо знал, что могу себя развязать. Стоит только двинуть руками.

Странно, почему людоеды не связали руки?

Однако двинуть руками тоже не удалось. Не двигались.

Видно, людоеды не такие уж дураки...

А при чем тут, собственно, людоеды? Ведь они – на Рите, а мы еще не прилетели...

Ага! Мы летим! Значит, надо просто расстегнуть ремни!

Теперь уже руки двигались. Они медленно, неуверенно расстегнули оба ремня, и я пошевелил ногами и повернулся на бок.

Это было такое блаженство, какого я не испытывал еще никогда. Просто невозможное блаженство!

Почему-то я знал, что оно скоро кончится, а хотелось продлить его подольше. Хотелось провалиться в это блаженство, нежиться и плавать в нем.

Но что-то мешало.

Нет, нигде ничто не давило. Мешало что-то внутри.

Что же?

“Рута! – вдруг вспомнил я. – Как же Рута? Ведь ей, наверно, тоже хочется повернуться!”

Я открыл глаза. В каюте был полумрак. Как зимней ночью, перед рассветом.

Бирута лежала на спине – прямая, неподвижная.

Мне показалось, что она не дышит, и я испуганно приподнял голову.

В голове сейчас же отдалось какой-то пустой, звонкой болью. Но я успел услыхать дыхание Бируты. Правда, совсем легкое, совсем слабое.

Потом я снова лежал и чувствовал медленно просыпающуюся в груди жажду и думал о том, что надо спустить на пол ногу. Только одну ногу!

Это было невероятно, нечеловечески трудно. Но все-таки я ее спустил и коснулся пальцами пола.

Другая нога спускалась еще труднее. Вначале ее надо был подтащить к краю койки, потом перекинуть через него...

“Теперь – сесть!” – скомандовал я себе.

Я приподнял голову и снова почувствовал в ней звонкую пустую боль. Но опускать голову уже нельзя – тогда не сядешь Просто надо пересилить эту боль. Перебирая руками по краю койки, я приподнялся и сел.

И прислонился спиной к стене. Стена была теплая, приятная, даже какая-то ласковая. Сидеть бы так да сидеть!

Пить хотелось все сильнее. Жажда надвигалась, накатывалась волнами.

“Надо же освободить Руту!” – вспомнил я и качнулся вперед.

Но встать не удалось. И я чувствовал – не удастся. И тут же понял, что это, в общем-то, и не нужно. Ведь Бирута – совсем рядом.

Она дышала все так же легко, еле слышно. Но вот у нее дернулись пальцы рук, затем ноги. Потом вся она содрогнулась, и я понял, что ей мешают ремни.

Я нагнулся и расстегнул их.

Бирута, будто только этого и ждала, глубоко вздохнула и повернулась на бок. Хотелось поцеловать ее. Но для этого надо было встать. А я не мог.

Еще немного я посидел, глядя на сладко спящую Бируту и пытаясь вспомнить, где вода. Где-то близко должна быть вода.

Но так и не вспомнив, я повалился на свою койку и поднял ноги.

“Сейчас засну! – подумал я. – А спать нельзя. Ведь это нас будят на дежурство!”

Я прислушался. Было очень тихо. Только где-то далеко, за многими стенами и многими дверьми, что-то непрерывно и глухо гудело.

Нестерпимо хотелось пить. Я готов был закричать, завыть от жажды.

Но не было сил кричать. И не успел я – провалился в сладкую, непроглядную черноту.

—Сашка! – услышал я. – Сашка!

“Голос Руты! – пронеслось в мозгу, – Чепуха! Она еще спит! Это просто снится!”

– Сашка! – Я почувствовал легкое прикосновение к руке. “Это Рута! – опять подумал я. – Но она же спит!” И все-таки открыл глаза.

В каюте было почти светло. Рассеянный, мягкий, какой-то незаметный свет.

Бирута сидела на своей койке и глядела на меня.

Я улыбнулся.

Она тоже улыбнулась – неуверенно, робко, словно боялась, что губы не двинутся.

– Доброе утро, Рут!

– Это ты расстегнул мне ремни?.

– Что ты!

– А кто же?

– Господь бог. Больше некому.

– Значит, ты уже вставал?

– Кажется.

– Когда?

– Разве упомнишь?

– Нам пора дежурить, да?

– Видимо. Иначе бы не проснулись.

– А ты можешь сесть, Сашка?

– Наверно, могу.

Я стал медленно и трудно опускать с койки ногу. Как тогда, впервые.

Но неожиданно она опустилась легко и быстро. И другая нога – еще легче. И я сел – просто, без напряжения, будто обычным утром проснулся и сел.