Дэвид Вебер - Поле бесчестья

Снаружи донесся встревоженный голос. Дверь отворилась, и на пороге появился представительный седовласый мужчина. На лице его не отразилось ничего, и лишь расширившиеся глаза выдали удивление. Вполне понятное удивление, ибо взору мужчины предстали усыпанный битым стеклом пол и тяжело дышащий, озирающийся по сторонам с безумным блеском в глазах одиннадцатый граф Северной Пещеры.

– Милорд? – осторожно подал голос вошедший, однако Павел оставил его обращение без ответа. Тот прокашлялся и повторил чуть погромче: – Милорд?

Новоиспеченный граф глубоко вздохнул, запустил пальцы в волосы и обернулся к вошедшему.

– Да, Осмонд?

– Я услышал звон, тут вроде зеркало упало…

Рот графа Северной Пещеры скривился, и Осмонд сбился.

– Э… Не позвать ли уборщиков?

– Не надо, – хрипло бросил Павел.

Еще раз глубоко вздохнув, он обошел письменный стол и уселся в роскошное кресло, сменившее кресло жизнеобеспечения, служившее его отцу.

– Не надо, – повторил он уже более спокойно. – Пусть все останется, как есть. Пока.

Осмонд вежливо кивнул, однако чувствовал он себя не лучшим образом и держался настороже. Новый граф Северной Пещеры производил впечатление человека странного, возможно даже опасного. Сейчас он сосредоточенно смотрел на приборную консоль, однако за миг до этого в его глазах полыхал безумный огонь.

– Я вас не задерживаю, Осмонд, – сказал Павел спустя несколько мгновений, так и не подняв взора от консоли.

Осмонд молча удалился, и, когда за ним с мягким шелестом затворилась дверь, Северная Пещера тяжело обмяк в кресле и потер лицо ладонями.

Проклятое зеркало заставило его вспомнить весь этот кошмар. Пять ужасных дней и еще более ужасных ночей прошло с того момента, как Флот подверг поруганию его честь. Стоило Юнгу закрыть глаза, и вся эта сцена прокручивалась перед его мысленным взором снова и снова. Избавиться от навязчивого видения он не мог, да и не был уверен в том, что хочет этого, ибо воспоминания питали его ненависть. А ненависть придавала сил.

Вот и сейчас он снова увидел сурового адмирала с ничего не выражающим лицом, но неподвластным Уставу и дисциплине отвращением во взоре, адмирала, оглашающего приговор военного трибунала.

А еще он видел заполнивших ряды амфитеатра, не сводивших с него глаз офицеров в черных с золотом флотских мундирах, и голографические камеры, направленные на него с самых выигрышных позиций, в том числе и с зависших в воздухе маленьких летательных аппаратов, и младшего лейтенанта, вышедшего из строя и с нескрываемым презрением в глазах сорвавшего капитанские знаки отличия с его петлиц и обшлагов. Разумеется, церемония была подготовлена заранее и все галуны и нашивки держались лишь на нескольких стежках, так что сорвать их не составило труда. Ему хотелось крикнуть им всем, что он плевать хотел на их дурацкие представления о чести и они не имеют никакого права судить его… Однако даже это оказалось ему не по силам. Слишком сильны были потрясение и стыд: ужас происходящего заморозил его, заставив стоять по стойке смирно, в то время как проклятый сопляк снял с его головы капитанский берет, белый берет с гербом Королевства. Руками в перчатках мальчишка-лейтенант сорвал гербовую кокарду и напялил берет обратно, как будто сам он, лорд Павел Юнг, был несмышленышем, не способным самостоятельно одеться.

А потом настал черед его шпаги. Тогда Павел вынужден был закрыть глаза, не в силах смотреть, как все тот же лейтенант упер острие шпаги в землю под углом в сорок пять градусов и поднял обутую в сапог ногу. Он не видел, как сломался клинок, но не слышать этого, увы, не мог.

Он стоял перед воинским строем, уже не будучи больше королевским офицером, облаченный в нелепый без знаков отличия черный мундир, и ветерок трепал обрывки лент и нашивок. Он и не представлял себе, что они могут значить для него так много, – пока их не лишился. У его ног поблескивали на солнце две половинки сломанного клинка.

– Кру-гом! – выкрикнул адмирал, но к нему команда больше не относилась. Глаза его – сами собой, против воли – снова открылись, будто некая внешняя сила принудила его смотреть, как строй бывших товарищей повернулся к нему спиной.

– Шагом марш! – приказал адмирал, и офицеры повиновались. Под мерный бой единственного барабана они зашагали прочь, оставив его в одиночестве, брошенным на поле бесчестия.

Глаза Павла выкатились, с губ сорвалось проклятие, лежавшие на столешнице кулаки сжались так, что побелели костяшки. Его переполняла ненависть.

Для Павла это чувство было привычным, представляя собой органичную часть его натуры, как будто струящуюся в жилах. Ненависть охватывала его всякий раз, когда наглый простолюдин не выказывал ему подобающего почтения или недоброжелательный начальник не желал признавать его право на привилегии. Ненависть пьянила и побуждала действовать, пускать в ход влияние и связи, чтобы сокрушить дерзкого выскочку и насладиться его падением.

Но та ненависть, что бушевала в нем сейчас, грозя испепелить его изнутри, была иной. Ныне весь мир обратился против него, разжевав его и с презрением выплюнув к ногам той самой суки, которая была виновата во всех его бедах. Каждая клетка его тела взывала к мести. К мести этой потаскухе Харрингтон, но не ей одной. И не простой мести. Он должен – непременно должен! – уничтожить и ее, и всех предавших его негодяев, но и этого мало. В ответ на их глумление и презрение ему следует в той же – нет, даже в большей мере! – подвергнуть глумлению их вздорные кодексы нелепой чести!

Стиснув зубы, Павел заставил себя унять дрожь. Ярость не ушла, она просто сжалась внутри, как напряженная, ждущая своего часа пружина. Он нуждался в ней, чтобы двигаться и говорить, не выдавая себя, не изрыгая беспрерывно рвущиеся наружу проклятия.

Совладав с собой, Павел нажал клавишу вызова, и референт отца – точнее, теперь его референт – мгновенно отозвался.

– Да, милорд?

– Осмонд, мне нужны Сакристос и Эллиот. А также вы. Немедленно.

– Будет исполнено, милорд.

Связь отключилась. Северная Пещера откинулся в кресле, криво ухмыльнулся и кивнул в подтверждение своим мыслям.

Спустя всего лишь несколько мгновений дверь отворилась, и Осмонд вошел в кабинет в сопровождении мужчины помоложе и рыжеволосой женщины, столь ослепительно красивой, что в глазах у Павла появился голодный блеск.

– Садитесь, – приказал он, ткнув пальцем в стулья напротив.

Пришедшие повиновались; он наблюдал за ними с удовольствием, смакуя свою власть. Как бывший офицер, Юнг привык приказывать, однако унаследованный титул и политический вес давали власть несколько иного рода, чем должность и погоны, и сейчас он привыкал к ней, с интересом пробуя ее на вкус.