Брайан Олдисс - Освобожденный Франкенштейн

В конце концов, подумал я, в этом настоящем нет никого, кто был бы более подготовлен говорить на темы будущего. И как приятно обращаться к столь восприимчивым умам! Я взглянул на Мэри. Она стояла рядом с Шелли, внимательно слушала, но сама молчала.

— В одном очень важном отношении я уверен, что вы правы, — сказал я, обращаясь к Шелли. — Возникающая новая система машин обладает огромной силой, и сила эта способна изменить весь мир. В текстильных центрах уже сегодня можно обнаружить, что новые мощные ткацкие станки создают и новую категорию людей — городского рабочего. А поскольку машины становятся все сложнее, будет расти и его квалификация. Весь его жизненный опыт сосредоточится вокруг машины; постепенно он и ему подобные превратятся просто в ее придатки. Их назовут рабочей силой. Иными словами, реальные отношения между хозяином и работником заменит абстрактная идея, что отнюдь не означает, что работать станет легче.

— Но ведь будет равенство — рабочая сила сама станет собой распоряжаться.

— Нет. Она не станет свободной, поскольку будет постоянно порождать из собственных рядов своих заправил. Не освободят ее и машины. Вместо этого машинами окажется порабощена культура. Второе поколение машин окажется намного сложнее первого, ибо в него будут входить машины, способные ремонтировать и даже воссоздавать первое поколение! Человеческие добродетели не только покажут свою несостоятельность в управлении подобной системой — по отношению к ней они будут становиться все более и более неуместными. Ибо расплодившиеся миллионами машины, большие и малые, станут символами различия и процветания, как лошади у племен краснокожих или рабы у римлян. Их приобретение и поддержание начнет вытеснять из человеческих отношений все остальное. Творец и творение сплетаются, как жизнь со смертью.

— По-моему, это вполне возможно… Человек способен поработить стихии, сам оставшись рабом.

— И не нужно думать, что все новое приносит пользу. Представьте, например, летающую машину, которая перенесет вас из Лондона в Женеву.

— Летающая машина есть у Джонсона в «Расселасе».

— Разве вы не считаете, что подобная машина безмерно преумножит торговые и культурные взаимоотношения между Швейцарией и Англией? Но предположите теперь, что эти страны поссорились из-за какого-то недоразумения, — ведь летающие машины смогут тогда доставить оружие опустошения, способное сравнять обе столицы с землей!

— Точно к такому же заключению приходит и Джонсон, — кивнул Байрон.

— Столь же пессимистическому, как и неразумному, — подхватил Шелли.

— С какой стати должны ссориться Англия и Швейцария?

— Да потому, что чем больше они вовлечены в дела друг друга, тем больше у них возникает оснований для ссоры. Вы можете повздорить со своим соседом — вряд ли вы повздорите с чужим соседом из соседнего городка. И это относится ко всему. Чем сложнее система, тем больше опасность, что что-то пойдет не так, и тем меньше шансов у индивидуальной воли повернуть всю систему к добру. Сначала системы становятся безличными. После этого кажется, что они обретают собственный рассудок, а потом они и в самом деле становятся проводниками зла!

На минуту мы все смолкли, уставившись в задумчивости на пол.

— В таком случае нас ожидает мир, кишащий чудищами Франкенштейна,

Мэри! — воскликнул Байрон, хлопая себя по ноге. — Бога ради, нальем еще по стакану, или пристрелим собак, или попросим Клер станцевать фанданго, но только не будем потакать себе в нытье! Разве прошлое человеческой расы недостаточно мрачно, чтобы смаковать еще и воображаемые ужасы ее будущего?

Упоминание о Франкенштейне прервало мои мысли на полдороге. Так что же, роман уже написан? Вот этой тоненькой восемнадцатилетней девушкой!

Но тоненькая восемнадцатилетняя девушка отвечала лорду Байрону:

— Симпатии Мильтона на вашей стороне, Альбе:

Пускай никто не смеет наперед предузнавать о том, что будет с ним И с чадами его…

Однако сама я чувствую по-другому — не знаю, удастся ли мне это выразить. Вероятно, мои чувства в чем-то подобны чувствам нашего нового друга, мистера Боденленда. Наше поколение обязано взять на себя задачу осмысления будущего, принять на себя ту ответственность за него, какую мы принимаем по отношению к нашим детям. Мир полон перемен, и мы не должны оставаться к ним безучастными, иначе они поразят нас, как поражает болезнь ничего о ней не ведающих детей. Когда знание принимает форму науки, оно обретает свою собственную жизнь, нередко чуждую зачавшему ее человеческому духу.

— О да, — сказал я. — Плюс к тому извечная претензия, что побуждающий к обновлению дух благороден и добродетелен! Тогда как подвалы творческого начала часто забиты трупами…

— Не говорите при мне о трупах! — вскричал, вскакивая, Шелли. — Кто знает, быть может, они выстроились прямо за этой стеной и только ждут, чтобы ворваться внутрь и гурьбой наброситься на нас! — Он мелодраматически пронзил пальцем воздух перед собой и уставился куда-то пылающим взором, будто и в самом деле вглядывался в невидимую для остальных армию мертвецов.

— Я знаю о трупах! Как круговорот воздуха распределяет по планете влагу, так и легионы мертвецов маршируют под землей, распределяя жизнь! Неужели за моим оптимизмом не видно, что я вполне сознаю, сколь близки друг другу пеленки и саван? Извечный камень преткновения — смертность! В сущности,

Мэри, твой Франкенштейн был прав — главное, что его заботило, — создать расу, освобожденную от оков обычной людской слабости! Если бы я так и был создан! Как бы шествовал я по миру!

Он пронзительно вскрикнул и бросился вон из комнаты.

Позабавленный Байрон обернулся к Мэри.

— Считайте, что вам повезло, леди, что он не ест мяса, а то неизвестно, чем бы все это обернулось!

— Перси такой неземной. Боюсь, что он видит незримый мир там, где мы его не видим. Будет лучше, если я пойду и успокою его.

— Мэри, дорогая, как-нибудь вечерком, после лучшей, чем сегодня, трапезы, я тоже собираюсь слегка сорваться с цепи, дабы сподобиться вашего утешения.

Она улыбнулась.

— О, за вами, лорд Байрон, приглядит Клер!

В эту ночь я спал в Шапюи! Байрон не допустил меня в больший дом, заявив, что собаки не смогут примириться с моим присутствием и провоют всю ночь. Шелли, и на этот раз готовый исправить все огрехи общества, пригласил меня к себе. И я спал в крохотной и сырой чердачной комнатке, пропахшей яблоками, преклонив голову совсем рядом с отягченными сновидениями головами Шелли и его возлюбленной.

На следующее утро меня разбудил плач ребенка. Вряд ли, подумалось мне, собаки Байрона смогли бы произвести подобный шум.