Евгений Филимонов - Время льда и огня

Первое — это опасность падения. Работать приходится большей частью на огромной высоте и в очень высоком темпе — темп задается так называемой ведомостью дефектов, выдаваемой главным компьютером стройки, все процессы расписаны в ней до секунды, и срыв операции влечет штрафные очки. А штрафные очки означают сверхурочную работу, во время которой (от усталости) может произойти еще сбой, ну и так далее. Порочный круг.

Вторая опасность — автоматы. Они выполняют свою работу и вовсе не рассчитаны на участие каких-то там людей. Носятся по монтажным рельсам со скоростью поезда, крутят своими грузовыми стрелами, мечут свои грузы — я не оговорился, именно мечут, есть и такие погрузчики, — и только успевай уворачиваться. За три недели на моей памяти автоматы вот так сшибли несколько человек, и никого это ничуть не взволновало. Привезли новых арестантов.

Но есть и преимущества. Главное из них: в распоряжении узника практически вся строительная площадка и, если смотреть шире, вся Солнечная сторона. Но о возможности побега я уже говорил, а так хоть какая-то иллюзия свободы. Вся стража — с той стороны, за наглухо задраенными многослойными перегородками, и лишь раз в месяц — контроль за выполнением работ, наказания, поощрения. Наказания обычные, а свидетелем поощрений я еще не был.

Мне помогли уцелеть на первых порах хорошая физическая форма и быстрая реакция, иначе меня бы уже раза два могли увидеть распластанным на дне котлована. Первое время я шарахался, как от чумных, от автоматов, снующих повсеместно, а трехсотметровые провалы между конструкциями приводили меня в дрожь. Я вообще не люблю высоты, да и она меня. Теперь же я лишь отмахиваюсь от проносящихся металлических туш, а привычка к высоте становится даже опасной — а вдруг в какой-то момент меня, сдуру не подстраховавшегося пояском, сдунет вниз шквал, внезапно налетевший из пустыни?

Эти песчаные бури, бедствия для всех остальных, для каторжан — сущее благо, перерыв в работе, возможность отоспаться. Но чаще из-под огромного навеса надвигающегося мегаполиса — отчетливый до неправдоподобия пейзаж: сухое ущелье с выбеленными зноем валунами.

Отчего меня оставили в живых? Я часто задавал себе такой вопрос — и приходил к выводу, что отнюдь не из-за приступа гуманности, не присущей южанам, а только благодаря все той же рациональности их представлений; ну, расстреляли бы, ну и толку — а так вон сколько приварил косынок да завернул болтов! А там, глядишь, меня и пристукнет штабелер-автомат, справедливость восторжествует.

Меня крепко оглушило после взрыва. Некоторое время я был в заторможенном состоянии, вдобавок люди Крамера кололи мне что-то психотропное, я наверняка мог и проговориться на допросах — хотя о чем? Ведь «фокус», это яблоко раздора, из-за которого поднялась война, был напрочь уничтожен, а списки наших агентов Полковник мне никогда не показывал, да я и сам их смотреть не стал бы… За то, что я вырвал (правда, вместе с Португалом) жало всемирного шантажа, меня приговорили к каторжным работам! Не вижу логики, даже становясь на их точку зрения.

Вальяжный Крамер посетил меня на допросе лишь однажды, только чтобы продемонстрировать мне снимки разрушенного местечка Рысь да нашей сожженной фермы. Он не мог отказать себе в этом удовольствии. Я взглянул на фото, и все во мне закипело — хотя чего еще было ожидать?…

— Ну, что ж, — сказал я, насколько мог, равнодушно, — прощайтесь с телятиной и ржаным хлебом. Теперь вашей пищей будет в основном битум да солидол.

Генерал деланно рассмеялся:

— Ничего, Ковальски, ваша братия все восстановит. Еще за честь считать будете нашими поставщиками числиться. А заартачитесь — заставим!

Я старался не смотреть на снимок, где наш клен рухнул расщепленной вершиной на террасу. Я боялся, что сейчас этот холеный военный магнат сообщит мне о Полковнике и тетушке Эмме, я брошусь на него, и меня тут же уничтожат. Но он грузно встал и, бросив на меня взгляд как на раздавленного слизняка, вышел. Вскоре после этого меня осудили на десять лет каторги — невозможный срок, лишь один из моих новых знакомых каторжан продержался здесь три года, но он был весь в шрамах и уже два раза падал, правда с небольшой высоты.

Вот как я оказался здесь.

Несколько последних дней по ведомости дефектов мне полагалось работать на щите — на самом верху платформы будущего мегаполиса, прямо под неподвижным солнечным диском. Первый день прошел скверно: из-за помрачения от жары я чуть не угодил под вагончик дефектоскопа и вообще еле добыл смену. На следующий день я отладил систему охлаждения термокостюма и пообвыкся в работе с плотными светофильтрами, уже сновал более уверенно по трубам щита. Здесь выяснилось одно несомненное преимущество верхней платформы: до минимума снижалась опасность, что на тебя может упасть что-нибудь сверху. По щиту разъезжали только два мостовых крана, таская свои бесчисленные трубы да с дюжину самоходных талей, на подхвате у мостовых. И — главное — здесь не было той гонки, что кипела ярусом ниже, здесь даже можно было остановиться, посмотреть во круг. А посмотреть было на что…

В сторону горного кряжа, куда в будущем должен протянуться мегаполис, устремлялась широкая долина, выглаженная ледником, с руслом полным моренных камней, засыпанных частично песком. Долина замыкалась скалистым хребтом на таком расстоянии казавшимся сиреневым. Еще дальше всю эту безжизненную, но патетическую картину венчал гигантский пик, на теневых склонах которого белело что-то вроде снега… Снег! Его и представить невозможно было в этом пекле, а ведь совсем недавно мы с Теофилом изнемогали в борьбе с ним.

Но если взглянуть назад, картина получалась не менее впечатляющей. В долине открывалась стальная махина стройки, в хитросплетениях открытого каркаса она спокойно и уверенно продвигалась к хребту. А там, где была не стройка, а давно обжитая многоярусная толща мегаполиса, змеилась от жара поверхность щита из многих тысяч труб, прерываемая там и сям жерлами вытяжек, каналами, мачтами, — и это кое-где уже было занесено жарким песком с гребешками песчаных застывших волн. А под щитом шла установившаяся жизнь четко организованного муравейника, — муравейника, который решил подчинить себе все вокруг.

Я опять вспомнил свой разрушенный край и в приступе внезапной ярости к южанам изо всех сил пнул обрезок трубы. Он покатился по платформе и исчез за ее краем; я мог только надеяться, что он не зашиб там, внизу, никого из моих коллег-каторжан. Надо сказать, я был среди них единственным иноплеменником, все остальные происходили из южан, а многие и в самом деле совершили тяжкие преступления.

В ту смену я как раз подваривал на щите укосину, хлипко поставленную автоматом, и только подтащил к себе сварочный трансформатор на колесиках, когда вдруг заметил мелькнувшую в глубине долины искорку. Полагая, что от жары может и не то померещиться, я ткнул было электродом в металл — но дуга почему-то не появилась, и я еще раз обернулся на долину.