Александр Фролов - Хроника глобального бреда

Ни конца, ни края не видно было торжествующему вокруг аду! Сплошной бред сумасшедшего… бред сумасшедшей планеты.

Выросший под надежным крылом великой державы, он и подумать раньше не мог, что когда-то окажется на войне: на СССР, разгромивший немецкий фашизм, никто и никогда не мог больше напасть. Это было исключено!.. Отслужив в Советской Армии, он просто отдал Родине свой долг, как отдал бы соседу три рубля, занятые до получки: нельзя не отдавать долги!

В прошедших боях душа его настолько очерствела, что откликалась теперь только на одно-единственное — он горевал по своим пропавшим близким. Ни одной весточки не получил от них, ни одного словца с самого начала бегства с отчей земли. И каждый день видел при этом заснеженные степи, сплошь покрытые горками застывших трупов беженцев, шедших следом за войсками.

Если бойцов еще скудно кормили, то им доставались сущие крохи. Сердце обливалось кровью, когда понимал, что и его внуки, если еще живы, где-то так же тянут к солдатам тонкие ручонки с жалобной просьбой кусочка пищи, как не раз просили и у него. Он отдавал тогда все, что было в карманах, сам питаясь потом только горькими слезами.

Все эти беженцы погибли, а значит, погибли и его родные — безвинные жертвы глобальной катастрофы. Небо над головой будто проклинало их, не ведавших, за какие грехи. Пыль от ураганов, прокатывавшихся по всей Земле, сажа от вулканов и пожарищ все чернили и чернили его.

У полузатопленного Ростова сверху висела еще лишь легкая дымка; у Воронежа шли уже в сумерках; сейчас же ночь была бесконечна и необъятна, а холод все нарастал. Русские побросали свои танки и автомашины в степях и буераках от Воронежа до Курска: двигатели не работали на сильном морозе; гранатометчики Галстяна шли теперь налегке. Но сколько же истомляющих тело и душу верст будет в их долгом пути?!.. Никто не мог сказать.

На подступах к Туле уже еле шевелились, волоча вручную сани с боеприпасами и тяжелым оружием. В сутки по заснеженным дорогам, с боем продвигались лишь несколько километров.

Шаг в сторону от обочины грозил смертью. И дело было не в минах: снег в глубоких кюветах затягивал в себя, точно болото! Без чужой помощи обессиленному трудно выбраться из такой западни — почти невозможно. В рыхлом снегу можно было просто утонуть!

Еще шли вперед, густо оставляя за собой окоченевшие трупы; верилось, что конец близок. Двигало одно — впереди тепло и еда!

Русские оборонялись слабо, понимая, что уже нет в этом острой необходимости: скоро противник «кончится»! Но перестрелки иногда возникали.

Тот бой у вокзала стал последним для Павла. От его батальона осталось не больше полусотни голодных и обмороженных бойцов. Теперь и жертвы уже не делили на две категории — раненых и убитых; раненых никто не лечил, и все они вскоре присоединялись к погибшим, пополняя список безвозвратных потерь.

Изможденные солдаты обосновались в подвале элеватора, разожгли костры из собранных обломков и молча уселись вокруг них: есть было нечего. Согрели кипяток, пили его, обжигаясь. Разведка донесла, что русские близко — на вокзале; все встрепенулись: у русских еда! Схватив оружие, ринулись вперед.

Преодолев сотню метров, увидели солдат противника. Пока устанавливали ДШК, те убежали, растворившись во мгле. Долго били наугад в темноту, потом пошли дальше.

У стрелки на пути к вокзалу их встретили огнем — упали первые убитые. Не сговариваясь, с едва похожим на крик стоном «а-а!» бросились вперед; от здания сортировки застрочили автоматы. Вломились туда обезумевшей толпой, невзирая на огонь, быстро расстреляли все и вся; обшаривали трупы противостоявших им, находя только крошки или ничего не находя. Стало ясно: это лишь тыловое охранение; основные силы там — на вокзале, и еда у них!

Едва отдышавшись, снова побежали, а вернее, поковыляли вперед. Из окон и дверей вокзала стреляли автоматчики, густо сея пули и мало в кого попадая.

Отчаянно рванулись к входу — изнутри ударил русский пулемет; крупнокалиберные пули в клочья разносили вбегавших, но их поток нельзя было остановить. Загремели гранаты, стрельба слилась в один протяжный вой.

Ползли по лестницам, этажам, заползали в комнаты. И стреляли, стреляли в чужих и своих, сходя с ума и не разбирая в темноте, куда палят, пока не в кого стало стрелять! По этажам с дикими стонами ползали раненые — их покидали последние силы. Скоро все они окоченели.

Галстян, пробравшийся в ходе боя в подвал, забился в какую-то комнату, лежал там и трясся от озноба: пуля ударила ему сзади в правое бедро. Горячая кровь текла по штанам на пол и в валенки.

Превозмогая немощь, он достал перевязочный пакет и намотал весь бинт на ногу, не видя, попадает ли на рану. Обессиленный, впал в забытье.

Очнулся от холода, не помня, долго или нет, лежал без сознания. В комнате было намного теплее, чем на улице, но его сильно знобило.

Весь содрогаясь, в полной темноте, шарил руками по сторонам, собирал щепки, разное дерево, бумагу; негнущимися от холода пальцами достал спички, развел огонек, стал греться у него. Дым из комнаты хорошо вытягивало в маленькое окошечко у потолка, удушья не было. Набрав немного тепла, огляделся в свете костерка: вокруг столы и стулья, в углу раскрытый сейф со стопками бумаг, по стенам какие-то полки.

С огромным усилием поднялся. Раненая нога не болела, но сильно занемела; опираясь на нее как на деревяшку, враскоряку подошел к стульям, стал ломать их. Стульев, на его счастье, было много: вдоль стены они стояли целым рядом, один на другом. В сейфе набрал бумаги, рядом с ним заметил лист железа, прислоненный к стене; старый костер затушил, новый развел уже на этом листе, решив, что так будет лучше.

Скрутив из бумаги факел, пошел по коридору наверх — там все были мертвые. Содрав с них несколько бушлатов, вернулся в свою комнату. Оделся теплее, постелил бушлаты на пол, прилег у огня и стал умирать.

Еды все равно не было — только огонь; он понимал, что, обессилев окончательно, перестанет поддерживать его и просто замерзнет. Поэтому лежал, уже ни к чему не стремясь и ни о чем не думая. Думать было незачем: жизнь кончилась, он уже сам хотел умереть.

Но смерть не шла — организм боролся за свое существование, противясь воле хозяина. Тогда он уснул. Спал, просыпался, подбрасывал дрова в огонь, опять спал. Знал, что организм он обманет: все равно умрет!

…На четвертый день пришли русские.

Павел, так же как и Орлов перед ним, первые дни спал, ел, снова спал. И так же — на четвертый день — оправился, наконец, стал разговаривать. Говорил по-русски уже на удивление легко, почти без акцента; сказались высшее образование и работа, связанная с общением.