Сергей Щепетов - Народ Моржа

Полученный «мыслеобраз» был мамонту знаком: «Так кормящая самка воспринимает детеныша, которого сама родила и еще не начала смешивать с другими. Только все это касается самок и никогда – самцов. Двуногий – не самка, почему же у него это так? Почему данный конкретный детеныш представляет для него такую большую ценность? Впрочем, что мне за дело до переживаний падальщиков? Пускай сами разбираются друг с другом…»

Мамонт повернулся и двинулся прочь – ему больше нечего было здесь делать. Он хотел есть, на него давил новый долг перед «своими».

– Стой! – приказал Семен. – Стой и слушай!

Очень давно никто ничего не приказывал Рыжему, не заставлял выполнять чьи-то желания. Он настолько отвык от этого, что сразу и не сообразил, в чем дело, а просто выполнил требование двуногого. А тот говорил:

– Да, мир снова изменился – для нас, для меня. А для тебя, для «твоих» он все еще прежний. И я буду сражаться, чтобы он таким и остался! Буду убивать двуногих, которые пытаются нанести вам ущерб. Если я, если мои люди победят, мы сделаем безопасными ваши пути. Тебе не придется прокладывать новых. Ну, а если победят нас… Тогда продолжим этот разговор в Верхнем или Нижнем мире. Ты понял? – Ни черта ты не понял, – сбавил тон Семен. – Мамонты не воюют друг с другом, не делятся на племена и кланы. А мы любим разделяться и убивать других…

И вновь твердо и властно:

– Моя женщина погибла. Дело моей жизни рухнуло. Жить незачем. Но остался долг – и я расплачусь. Расплачусь с вами за людей. Во всяком случае, постараюсь.

Потом человек издал несколько звуков, которые не сопровождались мысленными посылами, и мамонт не понял их:

– Юрка, слезай! Слезай, кому говорят?!

– Не слезу!

– Он же сейчас уйдет!

– Ну и что? Все равно не слезу!

– Дурак…

Семен долго незряче смотрел вслед уходящему мамонту. Даже когда тот скрылся за перегибом склона, он все еще продолжал смотреть. Пустота в его груди сгустилась и затвердела – до звона. Семхон Длинная Лапа потрогал ее, постучал по ней и повернулся к двум охотникам, молча наблюдавшим всю эту сцену:

– Ваши лошади могут ходить под седлом?

– Да.

– И седла есть?

– Есть.

– Я заберу обеих.

– Бери.

Главные люди укитсов совещались целый день и никак не могли прийти к единому мнению. Результат «судебного» сражения был скорее отрицательным, чем «ничейным», – с этим соглашались почти все. Никто не усомнился в верности базовой концепции «укитсизма» – конечно же, дело не в ней, а в недостаточном рвении самих укитсов. Одной из причин военной неудачи (то есть недовольства первопредка Уксы, а возможно, и самого Умбула) является то, что не все «еретики» среди имазров и аддоков были сразу истреблены. Впрочем, кое-кто из старейшин считал, что все проще – предки в очередной раз оголодали и пожаловались кому следует. Они, укитсы, оказались ленивыми и жадными: по этой земле бродит масса магической пищи, а они ограничились лишь пассивным «кормлением» – расстановкой колючих ловушек. Впрочем, все, вместе взятые, мнения старейшин весили меньше, чем мнение главы клана. Нарайсин же считал результат битвы очень дурным предзнаменованием.

Семен рывками распахнул дверь и шагнул в избу. Там находился лишь Медведь, который поднялся ему навстречу. Семен подошел, схватил старейшину за грудки и, скрутив в кулаках его меховую рубаху, приподнял над полом.

– Всех – сюда! Всех, кто может носить оружие. Я поведу!

– Руки убери! – прохрипел Медведь. И вдруг хищно и почти радостно оскалился: – Наконец-то я вновь вижу ярость первозверя!

Он что-то сделал руками. Семен почувствовал резкую боль в обоих боках сразу и отпустил захват. Старейшина одернул рубаху:

– Щенок! Все давно уже здесь. И ждут тебя, урода косорукого…

Большинство из них были совсем молодыми парнями – неандертальцами и кроманьонцами. Над небольшой толпой виднелись темные лица четырех питекантропов. Эта толпа молча пришла в движение – растянулась и выгнулась полукругом перед худым всклокоченным человеком. В его буйной шевелюре еще осталось несколько темных прядей, но издалека он выглядел совсем седым, как когда-то.

– Все вы прошли посвящение, все умеете сражаться, – произнес Семен. – Я всегда говорил вам, что любое убийство – это грех, даже если оно вынужденное. Те, кто пойдет со мной, не будут сражаться, не будут снимать скальпы и хвастаться победами. Мы будем просто убивать – без ярости и гнева, будем очищать этот мир от скверны. Каждый возьмет на себя грех, станет виновным – добровольно, ради общего Служения людей. Кто хочет – поднимите руки, как… как когда-то.

Вполне возможно, что укитсы решили-таки уйти. Может быть, они собирались сделать это прямо на другой день. Но не смогли.

Ночью безумие охватило степных волков. В это время года им хватает пищи, но они, казалось, сбежались со всего света и атаковали табуны домашних лошадей. Лишь немногие сильные жеребцы и кобылицы смогли спастись. Их долгий стремительный бег закончился далеко в степи – для людей они были потеряны навсегда. Верные хозяевам сторожевые собаки погибли. Выжили лишь самые трусливые или умные, забившиеся в глубину человеческих стойбищ. На многие сотни километров вокруг под людской властью осталось лишь два десятка лошадей, загнанных за частокол из кое-как ошкуренных, потемневших от времени бревен.

Конечно же, это был гнев духов, а может быть, и самого Умбула. Его причина имазрам и аддокам была ясна – до прихода сюда укитсов такого никогда не случалось. Мрачные, сами испуганные, татуированные воины убивали тех, кто говорил это вслух.

Ночь, темное время суток – это межвременье. В темноте исчезают границы между мирами. По ночам никто из людей не воюет, не охотится, не отходит далеко от огня, даже чтобы справить нужду. Неандертальцы хорошо видят в темноте. И то, что они в ней видят, заставляет их бояться и уважать ее с особой силой. Так было всегда. Но мир изменился.

Небольшой лагерь, где обитало руководство укитсов, расположился примерно на полпути между стойбищами аддоков и имазров. Вечером на перегибе ближайшего водораздела появилась группа пеших и конных воинов. Они не прятались, хотя их было раза в три меньше, чем обитателей военного лагеря. Пришельцев можно было отогнать или даже окружить в степи и уничтожить. Но для этого нужны лошади. А их нет.

Луна только-только начала набирать силу, и ночь оказалась темной. Пришельцы надели на головы обручи из белой, почти светящейся в темноте бересты. И двинулись вниз. Крики и стоны затихли лишь на рассвете. Потому что кричать стало некому. Наверное, несколько человек смогли сбежать в степь и затаиться в распадках. Их не искали – они и сами считали себя мертвыми.