Михаил Клименко - Ледяной телескоп

А достаточно было взглянуть хотя бы на чудовищных размеров, чистейшей воды алмаз, чтоб ахнуть от удивления!

«Но… Может быть, такие алмазы уже давно есть, – упорно твердило во мне что-то, – и удивляться тут особенно нечему, а досужее любопытство – дело, известно, малосерьезное…»

Забавно – даже как бы странно! – но кое-чему удивиться мне все-таки пришлось.

3

Кобальский ждал меня у бетонного столба на углу, где были аптека и ателье. Он коротко отчитал меня за опоздание.

Наискось на другой стороне улицы перед открытыми воротами стояла довольно странная тележка на четырех велосипедных колесах. В тележке высилась наспех сколоченная из старых заборных и мебельных досок прямоугольная вертикальная рама. Из рамы торчал огромный плоский футляр. Еще в тележке лежал здоровенный, со всех сторон заколоченный фанерный ящик.

Я сдал назад, подъехал к тележке. Мы молча, быстро прицепили ее к автомашине и немедленно отправились в путь.

Всю дорогу мой пассажир что-то рисовал и высчитывал. Комкая, совал исчерченный лист в портфель, доставал чистый и, покусывая губы, продолжал в том же духе. Далеко за городом, когда мы повернули так, что солнце стало бить нам прямо в глаза, я обратил внимание на нездоровую серость лица Станислава Кобальского. Седоватая щетина на его подбородке была не то клоками выстрижена, не то торопливо, неряшливо выбрита. А уши!.. На это я мельком обратил внимание еще рано утром. Но тогда они не были так изъедены, как сейчас.

Когда отъехали от города, я как можно спокойнее сказал:

– А знаете что, Кобальский. В сарае под черепками я нашел чью-то одежду. Полный комплект.

– Ну и что? – фыркнул он.

– Ничего. Это ваша одежда. Я вас видал в ней не один раз.

– Не знаю, не знаю!.. Ерунда всякая! Это зачем же я, интересно, стану прятать свою одежду в вашем сарае? Глупо ведь! И знаете, что я вам скажу. Со своим дядей и разбирайтесь, откуда в вашем сарае взялся полный комплект моей или чьей-то там одежды. Странные вы какие-то оба. То по голове молотком, то черепки, то одежда!.. Не шумели бы вы лучше. А то все виноватых где-то ищете…

Я замолчал. Ну и дядя: сказать мне было нечего.

Наконец свернули с дороги и через полчаса остановились неподалеку от глиняного холма, прямо под высоковольтной передачей. Отцепили тележку, сняли футляр и извлекли из него голубого стекла зеркало площадью около трех квадратных метров и такую же большую дымчатую линзу, закованную во внушительным, изящно выполненный металлический обруч. Эту линзу установили прямо под проводами, там, где был наибольший провис. С боков закрепили ее двумя наклонными штативами. Метрах в семидесяти от линзы таким же образом установили зеркало – как оказалось, состоявшее из двух половин, – установили так, чтоб солнечные лучи, отражаясь от синей поверхности правой половины, падали прямо в линзу. Таким образом, глиняный холм, линза и зеркало находились на одном луче зрения. Несколько в стороне от этой оптической оси Кобальский на торец поставил призму. Гоняя меня с трехметровой линейкой, он при помощи теодолита все тщательно выверил, а затем рядом с линзой установил два эмалированных ящика. Это были какие-то преобразователи. Отходящие от них нетолстые изолированные провода он при помощи грузиков набросил на два провода высоковольтной электропередачи – по одному на каждый. Я только удивлялся, как его при этой манипуляции не убило. Толстые провода от преобразователей он подключил к двум гнездам в обруче линзы, расположенным на краях ее горизонтального диаметра. Видно было, что преобразователи (выпрямители переменного тока, сообразил я) и шедшие от них провода с увесистыми, туго пружинящими медными штырями, – предельно простые, самодельные приспособления, изготовленные, может быть, самим Кобальским. Это насильственное соединение исключительно тонко и изящно сработанной линзы с небрежно, поспешно собранными, домодельными приспособлениями напоминало чем-то Пегаса, запряженного в плуг. Тут все как-то очень уж не клеилось одно с другим. Прежде всего выпирала торопливость, сиюминутность – мошенническая торопливость!.. Эти безобразные штыри. На каждом здоровенный болт, при помощи которого крепился кабель. И дело было в конце концов не в эстетике и гармонии… Меня волновало другое: не слишком ли велика будет для линзы сила тока? Однако я не ввязывался. Не мое дело, конечно. Откуда мне знать? Может, именно так и надо.

Все было готово, как я понял.

– Теперь вот что: садись-ка, Максим, в свой автомобиль и въедь во-он туда, где я черту сделал… Стань в нем между зеркалом и линзой, параллельно им. От линзы автомобиль должен находиться на расстоянии примерно десяти метров. Гляди все время в мою сторону. Когда я подниму руку, заведешь мотор. И только тогда в пределах одного метра начнешь ездить вперед и назад. Беспрерывно. Метр назад, метр вперед. Понял? Он тут же открыл правую дверцу автомашины и каким-то цепким клеем изнутри приклеил к ветровому стеклу небольшую, вдвое больше спичечной, открытую коробочку из плотного белого картона.

– Станислав Юлианович, а вы не повредите мне здоровье?

– Ну что ты! – коротко, снисходительно возмутился Кобальский. – Опасно находиться лишь по ту сторону нейтрино-вакуумной линзы. А от зеркала этой масс-голографической установки при этой простой процедуре вреда ты получишь не больше, как если б с полчаса позагорал на берегу моря. Да и ультразвук, который в ту сторону, к холму источает линза, совершенно безвреден.

– А что же вы сами не садитесь за баранку?

– Да ты пойми: вся беда в том, что я не умею плавать. При всем моем могуществе мне этому и в десять дней не научиться. Да и с автомобилем я не смогу так ловко обращаться, как ты. И кроме того, человек, который будет сидеть в автомобиле, должен быть покладистым, умным, добросовестным и образованным. Видишь, целый ряд условий. И ты всем им отвечаешь. Гордись!

– Да, «гордись»!.. – скептически хмыкнул я, пытаясь понять, что он затевает. – Ну, допустим, умею я плавать. Какое тут это имеет значение?

– Огромное, Максим! И что значит «допустим»? – рассердился он. – Если не умеешь плавать, можешь отправляться ко всем чертям!.. Дело серьезное. Ну чего ты боишься? Не бойся, говорю, никакого вреда ты не получишь.

Я пошел к машине, сел в кабину, завел мотор и въехал на указанное место. Заглушил мотор и стал ждать.

Кобальский включил оба преобразователя и побежал к зеркалу. Я внимательно следил за ним. Не знаю, что он там сделал, но только зеркало по всей своей плоскости переменило синий цвет на темно-красный. Было такое впечатление, что теперь оно сплошь залито тяжелым расплавленным металлом. Кобальский, поглядывая на солнце, слегка поворачивал зеркало то в одну, то в другую сторону. Прошло минут пять. Мне стало не по себе. Несмотря на утро, воздух уже сильно раскалился, и вокруг с каждой минутой становилось все жарче и жарче. В наглухо закрытой машине еще и от разогретого мотора веяло духотой. Эксперимент мне определенно не нравился. Меня сильно беспокоило раскаленное, с пурпурными бликами зеркало, но больше того – черно, угольно потемневший за ним Кобальский. Зеркало по краям, по обручу, слегка дымило. Когда я уже собирался было открыть дверцу и выйти из машины, он махнул мне рукой. Я нажал педаль стартера. Мотор с трудом, с какой-то необычной, странной неохотой завелся и, несмотря на приличный газ, едва-едва набирал обороты. Переключая передачи, я в пределах одного метра стал ездить то вперед, то назад.