Владимир Михайлов - Все начинается с молчания

Тут наконец зерновский монолог должен был прерваться — пришло время и автору подать реплику, как в хорошо срепетированном спектакле. Так что Зернов не без удовольствия перевел дыхание, хотя знал, что отдых его будет непродолжительным.

— Но зачем? — спросил автор, явно не ожидавший такого поворота разговора, несколько растерявшийся, сбитый с позиций, поколебленный в настроении.— Зачем мне думать и представлять так, как вы говорите? Я ведь...

Он не закончил: время его истекло, потому что в тот раз он отвечал еле-еле, цедя сквозь зубы лишь словечко-другое.

— Да для жизни! — ответил сразу же Зернов, именно такого вопроса и ожидавший.— Для жизни, друг мой! Подумайте непредвзято. У вас, у меня впереди еще десятки лет жизни. И почти всё это время мы будем находиться, как принято говорить, в здравом уме и твердой памяти. Но на этот раз нам предоставлена такая возможность, какой в той жизни мы не обладали: создавать память по собственному усмотрению! Как и тогда, память играет немалую роль в нашем мироощущении, в жизненном тонусе в настроении — во всем, исключая лишь практические поступки, в которых мы не вольны. Но раз наша жизнь зависит от памяти, то почему же нам не постараться сделать ее такой, при которой нам будет легче жить — коль скоро такая возможность нам дана, и никто никогда не сможет доказать, что дело обстоит не так, как уверены мы с вами! Вот выйдите отсюда на улицу, твердо зная, что вы — великий писатель, не так давно еще всем известный, но — к сожалению, время катится вспять, а обратной памятью обладают единицы... Испытайте легкое сожаление при мысли об этом — но не более того!

— Но ведь есть же такие — кто помнит! И они смогут опровергнуть...

— Никто ничего не сможет! Потому что доказательств, как я уже говорил, в принципе существовать не может, а что касается памяти... Кем бы мы ни были в прошлом, не станем преувеличивать собственного значения для других людей. Поверьте мне: ни для кого из них мы — даже вы! — не были главным в жизни. Не так-то уж старались люди запомнить все, что касалось вас — не говорю уж о себе. Они могут помнить что-то в той степени, в какой это связано с событиями их собственной жизни — если наше прямое или косвенное вмешательство играло в их жизни какую-то роль. Кроме того — памяти, увы, свойственно искажать минувшее. И вот если, допустим, мы с вами вдвоем начнем последовательно и серьезно утверждать, что книги ваши в свое время выходили и что вы были широко известным писателем, то даже люди, обладающие памятью, сперва начнут сомневаться в том, правильно ли они помнят события прошлого, а затем понемногу уверятся в том, что правы мы — потому что мы станем утверждать безоговорочно, а они столь безоговорочно отрицать не смогут. Мало того, чем дальше, тем больше будет находиться людей, которые ваши книги в прошлом читали,— потому что всегда было и будет немало людей, которым стыдно признаться, что они чего-то не читали, если это было модно или просто интересно. И они вспомнят, сначала смутно, а потом и совершенно точно! Понимаете теперь, чего я хочу?.. К сожалению, вы не сможете мне ответить, потому что у вас осталось время только попрощаться, сейчас вы встанете и уйдете; но поскольку это не последний наш разговор, подумайте на досуге о том, что я вам говорил сейчас, подумайте — и согласитесь в том, что жить в этом мире, который я только что раскрыл перед вами, куда удобней и приятней, чем в том, в каком вы жили до этого разговора. Вы ничего у себя не отнимете, вы лишь станете богаче и проживете предстоящие вам десятки лет совсем в ином настроении, чем прожили бы их в другом случае. И при этом думать обо мне вы тоже будете несколько иначе, чем думали бы, не случись того нашего разговора и не согласись вы со мной. А я ведь вижу, что в принципе вы уже согласились! Но подумайте, подумайте. И в следующий раз, я уверен, вы придете сюда совсем в другом настроении!

Так закончил Зернов, с удовольствием чувствуя, что и позицию, и настроение Автора он действительно поколебал весьма сильно, и с еще большим удовольствием понимая, что у него самого настроение после этого разговора тоже значительно поднялось, и жить стало в какой-то мере легче, а дальше будет и еще легче. Так что когда Автор, как ему и полагалось сейчас, встал и пошел к двери и у двери попрощался и вышел, сохраняя на лице мрачно-сосредоточенное выражение, какое было и в тот раз (а другого и сейчас быть не могло), то по глазам Автора, по чему-то такому неуловимому в них, заметно было, что он находился сейчас в состоянии полного недоумения, но не отрицательного недоумения, а положительного, кото рое можно выразить примерно так: не знаю, что это такое, но похоже, что-то хорошее. Зернов же глядел ему вслед, испытывая довольство собой. И даже непрошенно промелькнувшая сторонкой мысль о том, что время, хотя и вспять, но все же идет, и приближается день того самого собрания, когда Зернову предстоит выступать и обвинять,— даже эта мысль не заставила его огорчиться всерьез: теперь способ известен, спасемся, бог даст, и от этого...

Дня через два понадобилось, правда, собрать все силы, все самообладание, чтобы не вывалиться из своего мира, где все было к лучшему, в тот реальный, неуютный мир, каким порой оборачивалась Вторая жизнь. Произошло это потому, что почти с самого утра — часа за три до того, как идти на службу,— в квартире царил полный разгром. В большой комнате два мужика возились, стучали, кряхтели, поругивались, царапали паркет, роняли стулья — и при всем том пытались показать, что совершают какую- то полезную работу. Чем дальше, тем они более мрачнели, потому что еще только войдя в квартиру (Зернов встретил их в прихожей), один из них, помоложе и побойчее, тут же сунул Зернову в ладонь две сложенные пополам синие пятерки, и Зернов некоторое время держал деньги зажатыми в руке, прежде чем переправил в карман. Каждому ясно, что получать деньги приятнее, чем отдавать, тем более если деньги ты отдал, а работать тебе все равно придется — примерно так думали, должно быть, оба пришедших. Но и Зернова полученные деньги не радовали, хотя сегодня он должен был получить и еще куда больше. Рассчитавшись, оба деятеля прошли в большую комнату, с минуту постояли, оглядывая оценивающе большую и уже совсем новую стенку югославского производства. Из этой стенки Зернов с Наташей уже сняли и вынули все, что в ней стояло, лежало и висело. Деятели переглянулись, вздохнули, тот, что помоложе, сказал: «Ну вот, хозяин, полный порядочек» — слова, сказанные им и в тот раз, в той жизни; потом оба взялись за дело. Наташа же и Зернов стали вносить упаковочный картон, жестяные полосы, которыми раньше все было окольцовано, веревки и прочее. Стенку стали ворочать, разнимать и разбирать. Делали это работяги не очень уверенно, разбирали какую-то часть, потом, почесав в затылке, начинали собирать снова, потом разбирали опять — и поэтому работа, в общем-то не очень сложная, заняла два с лишним часа. Наблюдая за работой и порой пытаясь вмешаться, Зернов невесело думал о том, что в конце концов они все же справятся с этим делом, потом, очень аккуратно упаковав все доски и пластины, в которые превратится очень полезная часть обстановки, указывающая, кстати, на определенный, отнюдь не самый низкий уровень жизни ее владельца,— упаковав, они примутся сносить тяжелые пакеты вниз, где к тому времени неизбежно окажется грузовое такси, водитель которого тоже первым делом отдаст Зернову деньги за рейс и станет помогать тем двоим. Они погрузят бывшую стенку,— в комнате сразу станет как-то непривычно пусто,— Зернов сядет в кабину и они поедут в магазин — сдать стенку продавцу и получить назад уплаченные за нее в Первой жизни деньги, довольно значительные. Все это еще предстояло сегодня, и пока шел процесс разрушения, Зернов стал вдруг (неожиданно и, может быть, не совсем к месту) думать о смысле жизни — жизни вообще, и Второй в частности. И в самом деле, грустно получалось: раньше время шло, и ты работал, зная, что работа эта, кроме тех результатов, которые она принесет в общем плане — читателям, литературе, культype, государству, человечеству, наконец,— даст и другие результаты, менее значительные в масштабе мировой культуры, но важные для тебя самого: за истраченное время и силы ты получишь некоторую сумму денег и сможешь купить что-то, в связи с чем в жизни появится что-то новое и приятное. Теперь же получалось нелепо, потому что работать надо было ровно столько же времени, и силы уходили те же, но вместо того, чтобы что-то получать, ты должен был это «что-то» возвращать в магазин и получать назад свои деньги, которые через день-другой надо было отнести в издательство и сдать в кассу, еще и постояв для этого в очереди. Потом надо было расставить по местам вновь привезенную из небытия старую мебель, опротивевшую еще в Первой жизни — а память о новой стенке останется и будет побаливать... Легче, подумал Чернов, легче, наверное, во Второй жизни тем, кто в Первой не очень ценил вещи, не обращал особого внимания на то, на чем сидит и лежит, на чем ест и во что одевается. Ну ладно, тут же стал он опровергать сам себя, допустим, покупает такой человек книги или картины. Но и с ними ведь не лучше, я сам на прошлой неделе сдал книг на полсотни рублей, какая же разница? Он прекрасно понимал, однако, что разница есть. Сданные книги нельзя было, правда, еще раз перечитать или подержать в руках, но прочитаны-то они были и в памяти оставались, а в этом и заключалось их главное назначение: жить в памяти и, следовательно, по-прежнему как-то влиять на твою жизнь, жизнь духа. Нет, видимо, книги были для Второй жизни выгоднее мебели, а еще куда выгоднее были спектакли, концерты, выставки или путешествия: тут мало того, что ты получал деньги назад, но ты же и еще раз — как бы в премию — смотрел тот же самый спектакль, или любовался полотнами, или посещал чужие города и веси. Да, это, оказывается, было самым выгодным — но кто мог знать, что эфемерное переживание от искусства окажется долговечнее мебели?..