Владимир Михайлов - Все начинается с молчания

— Как же не любила,— возразил Зернов обиженно,— если ты с ним еще при мне живом!.. И потом — зачем же было после всего этого меня уверять, на моем смертном одре, что ты никогда, никого, что я один — и так далее, ты сама должна помнить, что тогда говорила.

— Я и помню,— ответила Наташа после недолгого молчания.— Но чего ты от меня тогда хотел, чего сейчас хочешь? Я ведь тебя когда-то любила, Митя, потом разлюбила — по разным причинам, но в тот момент, когда ты умирал, я тебя снова любила — потому что понимала, что самая большая беда происходит с тобой, что ты уходишь совсем. Что же ты хотел, чтобы я тебе сказала, что я-то остаюсь, и мне надо будет еще как-то жить, и может быть долго, и что самые тяжелые раны в конце концов затягиваются?

— Но ведь не просто говорила! Обещала ведь, обещала! А обещания надо выполнять, разве не так?

— Ох, Митя, милый... Если бы все обещания, что даются мертвым, выполнялись — кто знает, какой была бы тогда жизнь на Земле? Намного лучше, наверное, честнее... Но ведь люди обещают все, чего от них ждут, а сами думают: тебе легко, ты умираешь, и все это сейчас навсегда перестанет интересовать тебя, а нам-то еще жить, значит, нам решать, как мы поступим на самом деле. Но главное, Митя, в том, конечно, что я тогда тебя уже не любила, я ведь сказала только что.

— Почему? — не удержавшись, спросил он, хотя вряд ли надо спрашивать о таких вещах, да и Наташа вполне могла уйти от объяснения, сказав: «Разлюбила, и все». Но она этого не сделала.

— Почему? Да потому, что ты, кого я любила, задолго до смерти ушел, делся куда-то, кинул меня. А остался другой, которого я любить никак не могла. Тот, кто превыше всего ставил мнение своего начальника и сделался постепенно трусом, хотя и называл свою трусость умением жить и пониманием правил игры; тот, кто боялся поддержать хоть что-то, в чем был хоть малейший риск,— хотя знал, как и все мы, что новое рождается в борьбе со старым...

— Это ты о чем? — перебил он.

— Ты знаешь. О том самом человеке, о его романе...

— Сергеев наболтал?

— Нет. Ты ведь не знаешь, Митя, что было после тебя. А я знаю. Человек этот, твой автор, прожил еще несколько лет и все эти годы писал. Никуда не обращался, никому не показывал — официально, во всяком случае. Наверное, ты у него отбил охоту. Только друзьям, да какие были у него друзья; скорее, собутыльники. Они в таких делах мало что понимали. Умер он, как говорят, внезапно, от перепоя, может быть, но чувствовал, видимо, что конец не за горами: все написанное — вроде бы у него был целый ящик рукописей, не посылочный ящичек, а картонная коробка от цветного телевизора, подобрал, наверное, на свалке,— все это он уничтожил. Говорили, сжег, но я не верю: сжечь при центральном отоплении дома такую гору бумаг не так просто, соседи заподозрят пожар. Спустить в унитаз? Тоже адова работа, не для слабого, изнуренного человека, а таким он под конец и был. Может быть, рукописи просто выкинули те, кто въехал потом в его комнату. Так или иначе, исчезло все, кроме одной рукописи. Она находилась у кого-то из его собратьев и провалялась там, пока в компанию не затесался кто-то смыслящий в литературе. Такие ведь тоже далеко не всегда исповедуют воздержание... Прочитал — и поднял трезвон: вещь была очень хороша. Одна рукопись, а был их чуть ли не кубометр... А ведь это ты его отвадил, Митя,— и только из-за своей трусости. А твое выступление против директора чего стоило? Я уж не говорю об Аде... Неужели ты думал, что можешь надолго скрыть от меня? Митя, Митя... Что же удивляться, что я перестала любить тебя?

«Беда с теми, кто все помнит,— подумал Зернов.— Кстати...»

— Ната, у тебя хорошая обратная память. А к Сообществу ты тоже принадлежишь?

— Да...— ответила она не сразу.

— Что такое это Сообщество? Расскажи, пожалуйста.

— Ну, я не очень хорошо знаю... В общем, люди, обладающие обратной памятью, издавна стараются поддерживать между собой связь и обмениваться информацией о прошлом. Но это очень трудно. Ведь никто не в состоянии устанавливать какие-то новые связи, знакомства с теми людьми, которых не было в нашей Первой жизни. А таких, с обратной памятью,— немного. Я вот знаю только Колю... ну, Сергеева, и тебя теперь. Так что от меня пользы мало, кажется. Но иногда через одного человека поддерживается связь с большой группой Помнящих — так мы называемся...

— Но для чего же знать Второе прошлое, Ната? Ведь ничего нельзя изменить.

— Не спрашивай, я не знаю. Может быть, кто-то думает, что можно? Видно, у создателей Сообщества была причина — желать, чтобы прошлое не забылось. Они ведь успели в Первой жизни уйти куда дальше нас! Какой-то смысл был. Но я его не знаю.

— Почему же не приглашают в Сообщество меня?

— Не знаю... Может быть, потому, что твоя память не может дать людям ничего — ну, полезного, доброго? Не знаю...

Зернов лежал рядом с Наташей, и пусто было в душе, не хотелось ни возражать, ни оправдываться, ни перекладывать на кого-то другого — хотя все это он делать умел. Погодя он сказал только:

— Наташа, ведь нам полтора десятка лет вместе жить. Неужели вот так и будет?

— А как иначе? — спросила она,— Чувства ведь вспять не идут, это ты уже понял, верно? Что же делать? Будем жить, да; и будем проходить снова через все это, и ты будешь делать все так, как делал в той жизни, потому что иного пути у тебя нет. Что же я тут могу поделать?

Да, что тут могла Наташа поделать — а он сам, Зернов, что мог? Ничего. Кто мог знать? Если бы предупредил кто-то, что придется всю свою жизнь пройти еще раз, след в след, от конца к началу — может быть, и жили бы как-нибудь иначе. Хотя вряд ли: и когда люди верили в Страшный суд — все равно, поступали так, как хотели или как жизнь требовала. Вот это он и есть — Страшный суд...

Сделанного не вернешь — вот уж недаром сказано. Как же жить теперь?

— Давай спать будем,— пробормотал наконец Зернов.

Наташа не ответила. Может быть, уснула наконец по- настоящему, а может быть, думала о своем — думала так тихо, что услышать ничего нельзя было.

А он все не мог и не мог уснуть. Мысли разыгрались. Был им дан толчок, только, к сожалению, не совсем в ту сторону, в какую следовало. И в самом деле. Не шуточное дело предстояло: прожить целую жизнь, в которой все было предначертано, ничего нельзя было избежать — и в то же время избежать следовало. Как можно этого добиться? Наверное, думал Зернов, надо все происходящее воспринимать и истолковывать так, чтобы жить в максимальном согласии с окружающим. Потому что если не жить в согласии с окружающим, значит, надо стремиться его изменить. А изменить во Второй жизни нельзя было ничего.

Примириться; что, однако, означало «примириться»? Зернов знал лишь один способ сделать это: если нельзя влиять на окружающий мир, то остается лишь влиять на самого себя, убеждая, что всё, что происходит, происходит к лучшему в этом лучшем из миров. Правда, представляемый таким образом мир не будет целиком совпадать с миром реальным; но разве это важно? В конце концов, мир таков, каким мы его ощущаем. Ну, а своими ощущениями можно научиться управлять должным образом. И таким образом жить в том мире, какой кажется тебе наиболее благоприятным для твоего самоощущения. Жить в своей модели мира. Это прекрасно. Потому что это не мешает никому другому, а тебя самого, автора и жителя этой модели, целиком мирит с тем, что существует вокруг тебя.