Владимир Михайлов - Все начинается с молчания

Зернов соглашался и успокаивал и целовал ее, хотя сам об этом и в той жизни, помнится, не думал всерьез, потому что знал цену всему этому для себя: ну, красивая женщина, ну, сработал старый кобелиный инстинкт, ну, скучно было, ну, приятно, что есть нечто такое — но не более... Пикантно, однако, подумал он вдруг, выходит, мы с Натальей на сей раз синхронно изменяем друг другу... И внезапно от этой мысли стало как-то мутно, противно, тоскливо, и Зернов испугался даже — такой неодолимой силой наполнилось вдруг неожиданное ощущение!

Но они дошли уже до того самого облюбованного местечка, где и в дождь было сухо и где увидеть со стороны их могли бы только при самом крайнем невезении, а теперь-то они твердо знали, что — не увидит никто. Близость оба восприняли с радостью, никому не захотелось противиться неизбежному, а сознание того, что вот это самое однажды уже было, придавало ощущениям какую-то дополнительную остроту. Прошло время, с четверть часа, времени у обоих было мало, и они той же дорогой пошли назад, и говорили уже только о любви, о том, как соскучились за дни, проведенные не вместе, и ни слова больше не было сказано о проблемах — опять-таки потому, что повторялся лишь тогдашний разговор. Потом они крепко поцеловались, долго, пока хватило дыхания. Ада посмотрела вдогонку отъехавшему Зернову и пошла к близкой остановке пригородного автобуса; осторожность они соблюдали тщательно.

Вот куда ушли минуты. Вскоре лихач наконец обогнал Зернова, и теперь это показалось естественным: человек торопился от своей смерти обратно, в жизнь... Только как знать, что принесет Вторая жизнь возвратившемуся в нее человеку, и не пожалеет ли он в какой-то миг, что все не кончилось совершенно — там, под откосом, где вот только что лежало его изломанное тело близ расплющенной машины?

Отчего опять такие мысли, строго одернул Зернов сам себя. И в самом деле: ведь только что казалось совершенно ясным, что ничего плохого не случилось, происходившее было в порядке вещей, и, зная то, что Зернов теперь знал, нельзя было упрекать себя даже в каком-то прегрешении перед женой. Наталья ведь тоже!.. Но не успокаивало ни одно, ни другое, никакие логические суждения. И с каждым оборотом колес усиливалось ощущение: что- то не так.

А может быть, просто формальной ясности ему сейчас не хватало? И, чтобы добиться ее, следовало откровенно поговорить с Натальей, сказать ей: мы квиты, и давай-ка...

Что «давай-ка», вдруг запнулся мысленно Зернов. Что я хочу сказать ей и какого ответа собираюсь добиться? Я ведь вовсе не хочу, оказывается, сказать ей: «Давай-ка окончательно закроем глаза на наши делишки и будем жить кому как нравится». Я, кажется, хочу чего-то совсем иного — сказать: «Давай-ка простим друг другу наши ошибки и грехи и заживем снова так, как жили когда-то в Первой жизни,— заживем, считаясь хотя бы с тем, что та жизнь так или иначе приближается к нам, и никуда нам от нее не укрыться. Не будем же ей противоречить, но напротив — постараемся ей соответствовать!»

Неужели я действительно вот это самое хочу сказать, подумал Зернов, удивляясь себе. Почему? Что изменилось в какие-то считанные минуты? Ерунда какая-то. Чушь.

Однако чувствовал, что не ерунда, наверное, и не чушь, но что-то неожиданное и могучее. И знал уже, что как только Время даст ему такую возможность, скажет Наташе именно это и будет ожидать ее слов с каким-то вовсе уж неуместным молодым страхом.

В издательство Зернов вернулся к концу рабочего дня, поставил машину — вернее, она сама встала на место, отдал ключи хозяину и, побыв еще немного в кабинете, поехал домой. Наташа спала. Впрочем, спала ли? Кто мог теперь наверняка сказать, спит человек или бодрствует? Тело — да, спало, но во Второй жизни человек куда острее, чем в прошлой, чувствовал, что тело — еще не весь он, что главное в нем — нечто другое, неподвластное Времени... Зернов лег рядом и почти сразу ощутил, что Наташа бодрствовала, хотя тело ее тихо и уютно дышало, как дышат во сне, и глаза были плотно закрыты. Дух ее не спал; и. значит, не было никакой причины откладывать разговор, который отчего-то стал сейчас Зернову чрезвычайно нужен.

Но в эти минуты, когда Наташа лежала рядом, что-то стало уже представляться Зернову несколько иначе, чем в машине, на дороге. Что же получается, думал он сейчас, я ведь как-то не принял во внимание, что Наташа, наверное, и сейчас охотно осталась бы с Сергеевым, раз уж наш дух не знает обратного хода, а развивается все дальше — вперед... Она сейчас хотела бы лежать с ним, а лежит со мной и будет лежать те пятнадцать лет, что мы с ней еще будем женаты, и тела наши, никого не спрашивая, станут делать все то, что делали тогда — а в мыслях ее буду вовсе не я!.. Но это же, по сути дела, насилие, и я буду настоящим насильником и никак не смогу ни помешать этому, ни предотвратить, так ведь получается? О господи боже, да можно ли так, да за что так?.. Зернов был эгоистом ровно в такой степени, в какой является им каждый нормальный мужчина, склонный все, что с ним происходит хорошего, приписывать себе, а плохое — другим. Поэтому ему и не пришло в голову, что его отношения с Адой в Первой жизни установились раньше, чем Натальи — с Сергеевым; Зернов сейчас думал лишь о том, что если бы между Наташей и Сергеевым сейчас и никогда ничего не было, то им, супругам, сегодня ничто не мешало бы спокойно жить этой Второй жизнью, но вот же — она не выдержала! А ведь, если только намять не лжет, тогда, напоследок, успокаивала, обещала: что бы со мной ни случилось, я всегда останусь для нее одним-единственным... Да, точно, обещала. И вот, значит, как сказано — и башмаков еще не износив... Ах, Наташа, Наташа, и зачем ты так, это ведь нам теперь казнь на всю жизнь, на все лучшие годы этой нашей Второй жизни! Как ты могла?..

Зернов забыл, рассуждая так, что не в Первой жизни находился сейчас, где невысказанная вслух мысль так и оставалась его достоянием; во Второй жизни, где общение между людьми реализовалось не при помощи одних лишь слов, но как-то иначе, мысль нередко становилась слышимой, иначе никакие разговоры сейчас вообще не могли бы происходить. Поэтому все, что Зернов только что думал про себя, в устаревшем ощущении своей закрытости от постороннего внимания, на деле для лежавшей рядом Наташи было то же самое, что раньше — слова, сказанные вслух. Так что Зернов даже вздрогнул, услышав явственный ответ:

— Ты ведь никогда не оставался один,— сказала Наташа.— Это я осталась, потому что не я умерла, а ты. Тебе не понять, что значит для женщины уже не первой молодости — остаться в одиночестве. Вот почему я... Но не только это. Скажу откровенно: я его тогда не любила, но очень хорошо к нему относилась и была очень благодарна за то, что он оказался рядом.