Владимир Михайлов - Все начинается с молчания

Так что предстоящий разговор был лишним, ненужным и неприятным. И все же от него никуда не уйти было...

Автор вошел: худой, с ранними морщинами, в поношенном пальто, и, ни слова не говоря, не садясь, расстегнул потрепанный портфель, вынул рукопись, подержал в руке и протянул Зернову, тоже уже протянувшему руку. Сел. Зернов опустил рукопись на стол перед собой и побарабанил пальцами по картону. Он точно помнил сейчас, что тогда в разговоре последнее слово было за ним, а значит — сейчас ему придется начинать, хочет он того или нет. Но как именно начать, он еще не решил. Можно было сказать что-то свое, сегодняшнее; но тогда неизбежно пришлось бы прийти к тому, что автор был тогда прав, пусть и частично. Но можно было и позволить разговору течь по старому руслу от конца к началу. Увы, это зависело сейчас в основном от автора: что он изберет — все равно как в шахматной партии, когда первый ход за вами, а какую именно играть защиту — решает уже играющий черными противник. Зернов решил первый ход сделать нейтральным: проговорил (вместо вежливых слов прощания в тот раз): «Давно мы с вамп не виделись. Много, как говорится, воды утекло». Автор смотрел на него спокойно и немного устало, и в его глазах Зернов прочитал, что автор все знает, видит и понимает. «Нет, ни на какие изменения я не пойду, я не раз уже говорил вам это и повторяю еще раз»,— проговорил автор. То были слова из прошлого разговора, состоявшегося сегодня миллиарды лет назад. Зернов облегченно вздохнул мысленно: ну что же, тем лучше... «Я еще раз говорю вам: подумайте. Если вы согласитесь переработать рукопись с учетом наших пожеланий и замечаний, мы с удовольствием пересмотрим наше решение. Пока же не может быть и речи о включении ее в план. Подождем, пока вы не напишите что-нибудь другое». Зернову не понадобилось думать над этими словами, они выговаривались сами собой, некогда уже сказанные слова; так разговаривать было легко. «Я прочитал ваше заключение и не вижу в нем практически ничего, с чем мог бы согласиться»,— сказал автор и протянул Зернову заключение — три листка бумаги, сначала внимательно прочитав напечатанный на машинке текст. Зернов взял заключение и, не опуская протянутой руки, сказал: «Вот мое заключение. Думаю, что вы согласитесь с тем немногим, чего мы от вас хотим». После этого он аккуратно положил заключение в папку, а папку — в ящик стола. «Ну, так к какому же выводу вы в конце концов пришли?» — не очень дружелюбно поинтересовался автор. Зернов, доброжелательно улыбаясь, проговорил: «Мы в редакции после нашего последнего разговора снова очень внимательно перечитали рукопись и долго размышляли о ее дальнейшей судьбе». После краткого молчания автор сказал: «Ну, у меня предчувствие, что на этот раз вы скажете мне что-то новое». Зернов сказал: Давненько, давненько вы к нам не заходили». Автор, невесело улыбнувшись, сказал: «Вот и я. Надеюсь, вы успели достаточно хорошо отдохнуть от моих визитов». Оба помолчали. Автор встал. «Садитесь, пожалуйста, сказал ему Зернов,— приветствую вас, как говорится — добро пожаловать». Автор отошел к двери и оттуда сказал: «Здравствуйте. Можно?» После этого он отворил дверь, вышел и медленно закрыл дверь за собой. «Да!» — громко сказал Зернов, оставшись один. После этого в дверь снаружи постучали. Зернов снял телефонную трубку и начал с кем-то разговаривать. Потом он положил трубку и телефон зазвонил, прозвонил два раза и умолк.

«Да,— подумал Зернов, сидя за столом и глядя на закрытую дверь,— и на самом деле обидно, что получилось гак. Если бы знать... Но кто мог знать?»

Это «кто мог знать» относилось, пожалуй, не только к автору с его рукописью, но и ко многому другому. В том числе и к телефонному разговору, состоявшемуся только что, о котором, как и обо всем прочем, заранее известно было, что он состоится. Только в Первой жизни этим разговором некое событие завершалось, теперь же, естественно, им оно начиналось. И то, что событие это пришлось как раз на сегодняшний день, сейчас казалось Зернову не случайностью, но следствием какой-то закономерности: нынешний день должен был как бы заставить его снова задуматься о жизни, об этой Второй жизни, хотя все о ней вроде бы уже было передумано и решено.

Человек быстрее или медленнее привыкает ко всему, чаще — достаточно быстро. Это прекрасная черта, иначе он давно уже вымер бы как вид. И еще есть у человека одна неплохая черта: отношение к чудесам. Тут он придерживается крайностей и уж либо видит чудо и в том, что легко можно объяснить при помощи простой логики, ибо не усматривает его даже там, где логика, послушно заложив руки за спину, отступает в сторонку. Но, не сумев объяснить, человек все равно привыкает, как привыкают к аксиомам,— и удивляется, что можно предполагать какой-то другой порядок вещей.

Так и Зернов успел уже привыкнуть, точно таким же образом, как делали это миллионы и миллиарды возвращающихся до него. Привык без особых треволнений, потому что насчет смысла новой жизни он был спокоен, не видя в ней никаких подвохов, а по остальным поводам нечего было и волноваться: ничто от него не зависело, порядок вещей был твердо установлен и неизменен.

Но вот сегодня оказалось, что и Вторая эта, заранее и строго расчисленная жизнь способна была подбрасывать какие-то неприятные сюрпризы (как то, что услышал он о Наташе и Сергееве) и заставляет как-то по-новому оценивать то, совершенное ранее, в жизни Первой, что казалось нормальным, само собою разумеющимся и уж во всяком случае не способным омрачить состояние его духа даже при неизбежном сейчас повторении. Так получалось с автором, с которым, если подумать, в свое время можно было поступить и по-другому, что дало бы возможность чувствовать себя сейчас совершенно иначе; так же получилось и с тем телефонным разговором, за которым сейчас должны были последовать действия.

Должны были, да; и поэтому Зернов сейчас убрал бумаги в стол, повернул ключ и вышел в соседнюю комнату. Там он сказал Сергееву: «Спасибо, машину я поставил на старое место». Сергеев кивнул, улыбнулся, вынул из кармана ключи от своей машины и протянул Зернову. «Спасибо»,— сказал еще раз Зернов, взял ключи и вышел.

Зернов рулил небрежно, заранее зная, что ничего с ним не случится, потому что в первом бытии поездка эта прошла гладко, без малейшей помехи. Хотя погода стала портиться, пошел дождик, асфальт намок, а резину Сергеев сменил только позавчера, и сейчас она была совершенно лысой — до первого инспектора,— несмотря на все это, ничего случиться не могло, хоть возьми и брось совсем баранку: максимум того, что может произойти,— машина, предоставленная себе самой, сразу развернется и поедет багажником вперед, как ей и полагалось бы в обратном течении времени и как мешало ей ехать человеческое сознание и лежавшие на руле руки, повиновавшиеся сознанию. Но и тогда ничего не случилось бы, и сейчас не случится. Все предопределено.