Владимир Михайлов - Все начинается с молчания

Но все поступки во Второй жизни были лишь повторением тех, что совершились уже в жизни Первой. Ничего иного совершить сегодня было нельзя. И в то же время это было необходимо, потому что никогда и ни одну женщину не убедят слова: я рад бы сделать для тебя то и это, но, к сожалению, обстоятельства не позволяют... Убеждает другое: это сделать было невозможно, но ради тебя я сделал!

Тут было над чем подумать...

Как ни странно, сама мысль о том, что надо вступать в какой-то конфликт со Второй жизнью, иными словами — со Вселенной, природой, бытием, Зернова не испугала и не удивила.

Потому что, исследовав свою Первую жизнь — а значит, и предстоящую теперь Вторую — до самых истоков, до безмятежного детства, Зернов так и не нашел в ней такого рубежа, на котором можно было бы остановиться, сказать: вот тут я был человеком без страха и упрека, вот такого, каким я был в тот момент, Наташа не могла бы меня не полюбить. Не оказалось в жизни такого мгновения. Нет, безусловно, было в ней немало хорошего, но оно всегда тесно переплеталось с таким, за что Зернову было бы трудно хвалить себя. Если он выступал против чего-то, что можно было назвать злом, то не потому, что так болел душой за добро, но потому, что чувствовал за собой поддержку чего-то доброго, более сильного, чем зло. Но ведь бывало, что и против добра выступал он — когда зло в тот миг было сильнее. Правда, в Первой жизни глубоко в сознании Зернова сидело привычное: я сам себе хозяин, что бы я ни делал — делаю потому, что так хочу, а если и не хочу, то хотя бы признал нужным, полезным, целесообразным, оттого и сделал. Может быть, и подлость сделал, но — сам! Для уважающего себя человека быть чьим-то инструментом постыдно, уж лучше считать себя — ну, не подлецом, конечно, к чему громкие слова, но, допустим, человеком, чьи понятия о морали не всегда совпадают с общепринятыми. Таким Зернов себя и воспринимал. Но вот теперь, мысленно продвигаясь от одного эпизода, бывшего в Первой жизни и предстоявшего во Второй, к другому такому же эпизоду, он убедился: нет, все-таки был инструментом; не в руках одного какого-то человека, но в руках какого-то общепринятого в свое время настроения, говорившего, что делать следует то, что тебе выгоднее, потому что все равно помрем, а дальше — пустота. И можно было (понимал Зернов) возвращаться к самым истокам и ничего такого, что нужно было ему сейчас,— никакого другого себя сейчас там не обнаружить.

Так-то оно так, думал Зернов, одновременно занимаясь служебными бумагами. Однако же, разрешите вопрос. Можно? Итак: в этой нашей Второй жизни я — человек все же или нет? Или просто комбинация материальных частиц с заданной программой? Нет: простая комбинация не стала бы мыслить, была бы лишена духа, того самого, кто только и сохраняет независимость в наши дни. Но если я человек, то мне обязательно должно быть присуще свойство нарушать программу. Само явление, сам феномен человека есть постоянное и непрерывное нарушение программы. Сама жизнь есть во многом нарушение программы. Иначе она была бы повсеместной, и проблема множественности или исключительности обитаемых миров не волновала бы умы.

Но из этого вытекает, что нарушить в принципе можно всякую программу. Даже эту. И бороться, спорить можно даже и с великим Временем. Надо только найти — как.

Конечно, рассуждал Зернов несколькими днями позже, бросить вызов природе, выйти с ней один на один и пытаться сокрушить законы мироздания — задача, прямо скажем, не очень обнадеживающая. Раз уж никто не смог из тех, кто посильнее меня... Он вспомнил, как, услышав от Сергеева о Второй жизни, проговорил растерянно: «Кто же это разрешит?» Велика была унаследованная от Первой жизни вера во всемогущество людей, стоящих наверху. Но против природы и они, видимо, оказались бессильными.

Тут что-то заставило его задержаться мыслями. Что-то в этом рассуждении было не так, хотя что-то и так. Но что именно было не так — он понять долго не мог.

И вдруг понял. Нет, были тут все-таки основания для каких-то сомнений. И основания эти заключались в том, что Вторая жизнь, если брать ее целиком, была непоследовательна. А непоследовательность — был убежден Зернов — не присуща природе. Непоследовательными бывают люди, но не Бытие.

Непоследовательность же заключалась в том, что жизнь возвращалась по своим следам, а дух человеческий за нею не следовал. Возникал разрыв, и с каждым днем разрыв этот увеличивался. Потому что Вторая жизнь в своем движении неизбежно должна пройти и через, допустим, средневековье, и через пору рабовладельчества, и через каменный век — но сознание-то не может вернуться к этому, оно давно уже оставило все это позади, сознание с этим не смирится! Оно неизбежно, пусть и непроизвольно, будет сопротивляться, и так же неизбежно настанет момент, когда сопротивление духа сделается настолько мощным, что продолжаться дальше Вторая жизнь не сможет; пусть даже сейчас трудно представить себе механизм, при помощи которого бесплотное сознание сможет остановить вполне вещественные процессы.

Итак, непоследовательность, внутреннее противоречие были явными. А ведь природа, повторил себе Зернов, не противоречива. Дух тоже является частью природы, поскольку не существует ничего, что лежало бы вне ее, природа — это как бесконечно большая величина в математике, которая оказывается больше любой другой заданной величины. Но если дух — тоже природа, то он шел бы чем же самым возвратным путем,— если бы природа совершила этот великий поворот. Значит, не она? Как там было в той рукописи?

А если не она, то — люди? Пусть другие люди, жившие куда позже нас, намного более могущественные технически, энергетически, как угодно, но — люди. Почти как у упрямого Автора.

С людьми же всегда можно было и всегда можно будет бороться. И когда человек борется с человеком, каким бы ни было соотношение их сил вначале, результат схватки не является стопроцентно предсказуемым. Давид и Голиаф? Да, Давид и Голиаф. Не станем пренебрегать выразительным образом.

И не люди ли некогда — в далеком прошлом Второй жизни — завещали нам, потомкам: возвращайтесь оглядываясь! Потому что если мы станем оглядываться, то, может быть, поймем, что все еще можно изменить... Жаль, кстати, что я тогда не дочитал...

Мысли эти захватили Зернова. Захватили настолько, что он не стал даже, вопреки обычаю, взвешивать и размышлять: да зачем мне это? Что я выиграю? Погнавшись за призраком — не потеряю ли чего-то более важного, и реального к тому же? Впрочем, тут причина могла заключаться просто в том, что Зернов полюбил свою собственную жену; а человек влюбленный — когда же и где способен был размышлять и взвешивать?

И на следующий день на работе Зернов сказал Сергееву (вместо того, чтобы обсуждать с ним авторские заявки в перспективный план, оставшийся уже далеко в прошлом):