Владимир Михайлов - Все начинается с молчания

Он думал это уже на автобусной остановке, куда вернулся точно в нужное время. Ада приехала, естественно,— куда ей было деваться, как и ему? Они неторопливо пошли по лесу к своему местечку. На этот раз Зернов не стал создавать их особый мир. Не было этого мира, были реальные люди: Наташа, Ада, он сам, были их неустройства и беды, о них-то и надо было думать, а не укрываться за стенами воображения и безразличия.

Они достигли наконец того самого убежища, языческого капища любви — как со смехом окрестил его Зернов в той — Первой, легкой жизни. Да, как ни странно — легкой, потому что легко — не знать будущего, просто прекрасно... Тут было уже сыровато и не так уютно, как во время первых свиданий, что же удивительного: лето кончилось, стояла весна. Тогда, в Первой жизни неуют не остановил их. Значит, не остановит и сейчас? Ах, как хорошо было бы, если бы хоть что-нибудь могло их остановить, похоже, такая мысль родилась одновременно у обоих любовников. Ада смотрела на Зернова улыбаясь, но улыбка казалась мертвой, в ней не было содержания, а глаза выражали то ли жалобу, то ли обиду, словно он обманом завел ее сюда, перехитрил, хотя на самом деле все было совершенно не так... Потом, словно не понимая, словно помимо своей воли — а так оно и было по сути дела,— Ада стала расстегивать пуговицы плаща, он — тоже. «Слушай, пойми... Я не хочу!»—услышал Зернов. «Не хочу, не нужно, никому не нужно...» — «Я тоже,— честно ответил он, продолжая раздеваться,— это ошибка, нам незачем быть вместе, не обижайся, но меня просто не тянет к тебе!..» — и он обнял ее и прижал к себе. «Это ужасно,— в ее глазах были сейчас боль, ужас, отвращение,— это ужасно, это невозможно — то, что мы сейчас делаем...» Мысли были сегодняшними, все остальное — вчерашним, из Первой жизни, и они легли и обнялись, и тела их стали любить друг друга, а в глазах людей был ужас, потому что каждый совершал насилие и над другим, и над самим собой, но тела не желали повиноваться чувствам, Время управляло их движением.

Потом они снова шли к автобусу, шли куда быстрее, чем сюда,— потому, конечно, что и в тот раз торопились. Тогда им не терпелось ощутить друг друга; но и сейчас быстрый шаг соответствовал их настроению, им хотелось как можно скорее расстаться, не видеть друг друга, навсегда забыть — если бы они были в этом вольны. «Слушай... неужели нам придется пережить это еще раз, и еще раз, и еще?..» — «Боюсь, что да»,— ответил Зернов. Это невозможно, я не перенесу, я на себя руки наложу...» — «Если бы! — невесело усмехнулся он. — Но лучше и не пробуй, ничего не получится»,— «Все равно. Это невозможно! Ну придумай же что-нибудь, чтобы этого не было, ты же мужчина, придумай! Я возненавижу тебя совершенно, пойми, я уже сейчас ненавижу!» Зернов кивнул. Сам он не испытывал к Аде ненависти, но было чувство отталкивания, похожее на отвращение. «Что-нибудь попробую придумать,— сказал он,— но не уверен... Я давно уже об этом думаю. Пробуй и ты. Может быть, вместе у нас что-нибудь и получится».— «У нас вместе? — переспросила Ада. — Какие страшные слова! Не хочу их слышать. Ну почему все так? Мне ведь все время казалось, что я люблю тебя. И я по-прежнему полна любви, но вот... Но вот... Не понимаю, что происходит, что со мною делается, что со всеми нами делается!»

«Сознание,— сказал Зернов,— дух, он не хочет жить по указке, хотя бы и по указке Времени, он не живет старыми чувствами и оценками, не перестает приходить к новым. Может быть, если бы продолжалась Первая жизнь, и мы в ней оставались бы вместе, то пришли бы к тому же — значит, чувство было лишь кажущимся, преходящим, ненастоящим, непрочным. А так — дух продолжает развиваться, постигать что-то, но нас заставляют возвращаться по своим следам, мы в противоречии сами с собой, не знаю, чем это кончится». — «Смиримся,— сказала Ада грустно и уверенно,— мы всегда в конце концов смиряемся».— «Не знаю, что выйдет на этот раз...» — «Все смирялись, иначе еще до нас что-нибудь да произошло бы».

«Как знать,— сказал Зернов.— Ведь всегда так: ничего не происходит до того самого момента, когда вдруг происходит».— «Придумай что-нибудь,— еще раз попросила Ада,— мне всегда казалось, что ты можешь придумать что-то такое... неожиданное. И обидно было, что ты делал что-то совсем не то. Почему?» — «Наверное, потому, что в той жизни мы не чувствовали так ясно разницы между своим духом и ходом жизни; казалось, что они разумно дополняют, подкрепляют и двигают друг друга. И понадобилось так явно ощутить разницу между одним и другим, чтобы понять, увидеть, что тогда мы на самом деле куда чаще подчиняли свой дух требованиям каждого дня, чем, наоборот, формировали этот день по велению своего духа. Теперь мы это понимаем. Да что толку?» — «Думай,— сказала Ада,— я в тебя верю, и чтобы что-то к тебе осталось, сделай что-нибудь такое, чтобы не повторялось, не могло повториться то, что было сегодня... И я тоже буду думать. Я тебе обязательно позвоню — я ведь все равно должна звонить тебе каждый день, ты же помнишь».— «Да,— сказал он,— будешь, я знаю. И я тоже буду тебе звонить, раз уж так оно и было тогда. Если мы что-нибудь придумаем, обязательно скажем друг другу».— «Я рада,— сказала она уже почти спокойно,— что не приходится тебе объяснять и доказывать. Ну почему тогда мы не остановились вовремя?» — «В тот раз,— сказал Зернов,— нам было хорошо все время, и никто не хотел останавливаться».— «Если бы и сейчас, то...» — «Нет,— сказал он,— сейчас это невозможно».— «Я знаю».

Они подошли к автобусу. Ада сразу села и уехала. Зернов поглядел вслед. Ему предстояло побыть здесь еще полчаса, до следующего автобуса, своего. Он не думал больше об Аде, думал о Наташе, о себе, о своей любви и о том, как мало его любовь может значить для вселенной с ее вселенскими проблемами и аргументами. Вселенские аргументы? — подумал он дальше. А что это вообще такое? Что такое — общечеловеческие проблемы? Человечество состоит из людей. Проблемы и аргументы Наташи, Ады, мои — разве в конце концов не из них слагается и общечеловеческое? Вертится какая-то мысль, но не могу никак ее ухватить, а в ней, кажется мне, и заключается что-то очень важное.

На душе было смутно и тоскливо, утро тянулось как-то нелепо. Зернов подошел к полке; иногда достаточно было взять хорошую, испытанную книгу, заставить себя заглянуть в нее — книга затягивала, тоска уходила, забывалось все, что мешало. Он постоял немного, тупо глядя на полку; сейчас она напоминала челюсть после хорошей драки, тут и там зияли пустые места, и того, что он хотел прочитать сейчас, тоже не было: ушло. Все меньше становилось в жизни того, к чему привык, возникали вдруг какие- то старые вещи, к которым приходилось приноравливаться заново, и было это неприятно.