Анна Субботина - На пороге зимы

Тенрик до последнего не верил, что брат придёт. Не верил, пока шёл по сырому коридору, ведущему к реке. Не верил, даже когда фонарь высветил фигуру, уютно устроившуюся в нише. Шейн сидел на голом камне, вытянув ноги в высоких сапогах из тюленьей шкуры и накинув на лицо капюшон меховой куртки. Со стороны казалось, что он отдыхает. Лишь лежавший на коленях арбалет и внимательный взгляд из-под капюшона выдавали, что брат настороже.

— Северные кладовые пусты, — сказал Тенрик вместо приветствия.

— Знаю, — ухмыльнулся Шейн. — И не узнаю запасливого братца!

— Замок полон имперского сброда, — Тенрик прислонился к стене, старясь не слишком вглядываться во тьму за спиной Шейна. Едва ли он пришёл один. — Жрут, как не в себя. Скоро я не смогу помогать тебе незаметно.

— Я сам себе помогу. Тебя попрошу последнего.

— Я вижу, — усмехнулся Тенрик. Шейн откинул капюшон, и можно было рассмотреть пятна обморожения на лице, свалявшиеся волосы, заострившиеся скулы. — Брат, послушай меня. Имперцы крепко взялись за дело. Отстраивают укрепления, ставят на стены камнемёты, куют мечи и стрелы и собирают поход на восток. Ты не свезёшь отбиваться от них.

— Тебе-то что за дело?

— Ты мой брат. Мы северяне, Шейн. Мы — Эслинги. Мы можем ссориться сколь угодно, но не когда наши земли грозят захватить южане. Во имя Севера, брат, опомнись и погляди, в какой оборот попал!

— Ты же был верен Империи! — выплюнул Шейн. — Сам считаешь себя одним из них!

— Никогда, — покачал головой Тенрик. — Я — плоть от плоти Севера. Как и ты. Разница между нами лишь в том, что ты хочешь войны, а я мира. А мир может дать только союз с Империей. Только с южным зерном мы будем достаточно сыты, чтобы прекратить грызню за клочки земли.

— Как бы тебе не подавиться этим зерном, брат!

— Помолчи-ка и послушай меня! Бор-Линге не прокормит твоих людей, а зимовка в горах убьёт быстрее любого врага. Эслинге тебе не взять ни силой, ни хитростью. Но можно добиться, чтобы вас снабдили едой, целебными травами и дали спокойно уйти.

— А весной нагнали сюда людей и открыли на нас охоту?

— Этому не бывать. Я знаю, как выторговать тебе помилование. Только уйди.

— И как же?

— Если у тебя будет что-то по-настоящему ценное для имперцев, ты сможешь требовать чего угодно.

— И что же это?

Имя замерло на губах на долю мгновения, чтобы упасть камнем — нет, горой с плеч, увлекая за собой груз обиды и позора:

— Эйлин.

Шейн засмеялся — хрипло, зло:

— Да ты умом решился, братец. Что я буду делать с неженкой-южанкой?

— Делай с ней, что захочешь. Пока она жива, сможешь обменять её на что угодно. На правах безутешного мужа я первым отдам тебе припасы и всё, что нужно для зимовки, и меня никто не посмеет остановить. Даже если сюда заявится сам император — он не станет рисковать её жизнью. Эйлин из слишком хорошей семьи, чтобы этим не воспользоваться.

— Значит, я могу делать, что захочу, лишь бы жила? — в глазах Шейна блеснул хищный огонёк. — Ты же любил её, братец. На руках носил. Бесился, когда я просто смотрел на неё. А теперь — отдаёшь? Не боишься, что вернётся с подарочком?

Тенрик молчал. Шейн смотрел на него и вдруг расхохотался в голос — так, что по коридорам пошло гулять страшное, каркающее эхо.

— Драконья кровь! Неужели красотка подкинула тебе камушки? И ты теперь в обиде?

— Я был рад получить от тебя привет.

— Значит, она всё же дура. Взяла отраву, не проверив. Знаешь, братец, не бросался бы ты женой-дурой! Умная-то за тебя не пойдёт.

Тенрик пропустил обидные слова мимо ушей. Шейн усмехнулся, уже тише:

— Ладно. Как ты хочешь, чтобы я её забрал?

— Ты знаешь ход, что ведёт из бывших материных покоев в лес. Собери своих на пустоши. Имперцы, конечно, смекнут, что ты не полезешь на стены, и оттянут большую часть людей вниз, ну и пусть. Твои люди немного позвенят железом, а ты тем временем заберёшь Эйлин и уйдёшь по реке, а твои отступят в горы, не потеряв ни одного человека. Что скажешь?

С лица Шейна постепенно уходила насмешка. Он думал — молча, сведя брови и постукивая пальцами по ложу арбалета. Тенрик не сдержал улыбки: Шейн тоже брал от Империи лучшее, только не для мира, а для войны. Кто бы мог подумать, что борец за независимость Севера сменит тугой местный лук на имперский арбалет!

Время шло. Свеча в фонаре оплыла до половины. Наконец Шейн хмыкнул:

— Толковый план. И когда ты предлагаешь его провернуть?

— После Зимней четверти. Рыбаки и лесорубы разъедутся по домам, в замке останется сотни полторы.

Шейн снова замолчал.

— Полторы сотни — это хорошо, — уронил он. — Даже если они пошлют на пустошь конный отряд, мы их одолеем.

— Вам вообще не придётся сражаться. Главное, держитесь ближе к западу, чтобы вас не отрезало рекой. И выждите хоть пару часов после ухода лиамцев.

— Учить меня будешь?

Тенрик поморщился. Шейн усмехнулся, глядя на него снизу — встать перед старшим братом он так и не соизволил:

— Темно твоё сердце. Зачем помогаешь? Я же соберу людей и снова приду.

— Где ты их найдёшь?

— Найду. И тебе всё равно придётся выбирать. Нельзя лизать зад южанам, когда в тебе северная кровь. — Шейн наконец поднялся, и от Тенрика не укрылось, что он берёг руку, задетую мечом сотника. — Помни, брат: в конце концов топтать землю останется один из нас.

— Я тебя не предам.

— А я тебя — легко. Но от жены-дуры, так и быть, избавлю.

— Поклонись от меня отцу, — негромко бросил Тенрик ему в спину.

Шейн не ответил. Затерялся в непроглядной тьме, и Тенрик не смог вспомнить, был ли у него с собой фонарь или хоть факел.

— Так зачем вы это сделали?

За окнами сгущалась тьма. Тенрик поднял глаза и встретился с двумя провалами на бледном лице, откуда на него глядела неотвратимая гибель.

— На благо Севера, — выговорил он, почти не разжимая губ.

Пустота внутри хрустнула, как весенний лёд, и под рёбрами медленно расползлась старая, горькая обида. Это Шейн заварил, ославил Эслингов как изменников и предателей, и теперь бродит бесплотной тенью вокруг, посмеиваясь над оставшимся в дураках братом. А Тенрику одному отвечать за всё.

Или не одному.

— Она пыталась меня отравить, — слова выходили из горла медленно, неохотно. — Я не пожелал оставаться с ней под одной крышей. Справа позади вас стоит ларец, в нём — свидетельство её преступления.

Следовало отдать графу должное — спиной он не повернулся. Ощупью нашёл ларец, открыл и поднёс к огню обугленный кусок драконьей крови. Тенрик поёжился — показалось, что в воздухе снова разлился запах унижения и позора.

— Как это произошло?

— Я пришёл к ней, как муж к жене. Она дождалась, пока я засну, и подбросила камень в жаровню.

— Как же вы спаслись?