Анна Субботина - На пороге зимы

— Я считаю невозможным обсуждать женщину за её спиной.

— Это делает честь вашей добродетели. Но вернёмся к Шейну, который, как можно предположить, добродетелью отягощён не был.

Оллард шагнул с места, где с начала разговора стоял каменным истуканом, и Ардерик подавил желание отступить. Пока между ними лежало мёртвое тело, было как-то спокойнее. А, да не плевать ли теперь? Пусть между ними стояла бы хоть сама смерть — разве Ардерик не смотрел сотни раз ей в лицо?

— А я, знаете ли, не отягощён обходительностью, — сказал он. — И не обучен понимать намёки.

— Правда? Однако когда барон обвинил госпожу Элеонору в сговоре с Шейном, вы всё прекрасно поняли. Тогда вы поклялись защищать её честь до последней капли крови. Вы знаете, что барон отчаянно ревновал супругу к брату. И были до того уверены в её невиновности, что покрыли попытку отравления. Меня не интересуют сплетни вокруг чужих браков. Я должен знать, что ещё угрожает императорской власти на этих землях, кроме баронского брата-мятежника.

Рядом с мертвецами особенно хорошо слышалось биение собственной крови — живой, горячей, помнившей нанесённые обиды. Следовало тогда вызвать барона на поединок и проткнуть его жирное брюхо. И вырвать язык, чтобы даже из могилы не смог разболтать.

— Барон выдал вас куда охотнее, чем брата, а Дарвел пересказал ваш разговор почти дословно. — Шаги маркграфа глухо отражались от каменных стен. — Был уверен, что тем поможет вам обоим. Я не стал его разубеждать. Я не обвиняю вас — пока — но убеждён, что госпожа Элеонора была знакома с Шейном Эслингом куда ближе, чем следовало. Она приняла от него яд, а когда убедилась, что он не подействовал, пожелала Шейну смерти. Именно поэтому Шейн послал двойника — хотел проверить, как его встретят. И только убедившись, что баронесса не пойдёт с ним добровольно, а вести её силой слишком шумно и хлопотно, предпочёл сбежать, тем самым подставив брата.

Ардерик смотрел маркграфу в глаза, казавшиеся непроницаемо-чёрными в сумраке — свечи прогорели, и масляные лампы слабо рассеивали мрак. По краю сознания промелькнула никчемная мысль: не видать мальчишке-лучнику маркграфского наследства, будь он хоть трижды сыном, хоть увешай его медальонами с ног до головы. В нём нет и тени этой жуткой холодности, мертвенной непроницаемости, какой-то необъяснимой жути, сквозящей в каждом движении. Каменного идола не переиграть, не перехитрить, его даже убить не выйдет — с него станется отразить первый удар, а за дверью наверняка ждут.

— Я глубоко уважаю госпожу Элеонору, — медленно проговорил Ардерик. — Она дала мне и моим людям приют, доверила защиту замка. А когда мы были разбиты, позволила вернуть доброе имя. Я обязан ей всем и буду последним человеком, что решит свидетельствовать против неё. И я сделаю всё, чтобы защитить её честь и тем вернуть долг. — Перевёл дух и добавил: — И вообще, нужно быть безумцем, чтобы судить хозяйку замка в разгар войны.

Он замолчал, подавив желание утереть лоб рукавом — несмотря на вырывавшиеся изо рта облачка пара, стало жарко. Оллард смотрел со странной смесью насмешки и любопытства, и казалось, что он вообще не слушал, что говорил Ардерик — лишь как он говорил, подмечая одному ему известные мелочи.

— Я в вас не сомневался, — уронил Оллард. — Вы свободны. Однако попрошу не покидать своей спальни до завтрашнего утра.

Ардерик не сразу сообразил, что его выпроваживают, понял лишь по кивку в сторону выхода. Распахнув дверь, он ожидал увидеть стражу, но коридор был пуст. Оллард усмехнулся в спину:

— Полагаюсь на ваше слово.

Добравшись до развилки, Ардерик поднял повыше фонарь и мрачно кивнул сам себе, заметив в темноте ниш тусклый блеск доспехов. Не так уж и полагались на его слово. Оставалось подняться к себе.

Спальня окутала теплом и запахом трав. Верен сопел, скинув одеяло, в камине потрескивали догорающие угли. Ардерик недоумевающе взглянул на затухающие язычки — он подбрасывал не так много дров перед уходом, — на кувшин, полный свежей воды, и пузырёк тёмного стекла, в каких лекари обычно хранили укрепляющие настойки. Махнул рукой и повалился на шкуры рядом с Вереном — завтра разберётся, кто позаботился.

Старые покои, знакомые до последней трещинки на деревянных панелях, казались чужими. Элеонора занимала их, пока свекровь не покинула замок, и теперь снова чувствовала себя гостьей в Эслинге. Даже в ежевечерней возне служанок чего-то не хватало; не так трещали дрова в камине, не так плескалась вода. Временами Элеонора испуганно вскидывалась, не узнавая комнату; ей казалось, будто она промахнулась с ударом и теперь пленница в Бор-Линге. Её мутило, руку дёргало, а ещё нехорошо тянуло внизу живота, и она упорно гнала дурные мысли.

— Ничего не болит, госпожа? — голос Греты тёк мягкой патокой. — Я заварю особый сбор после того, как вы вымоетесь, и позову лекаря.

— Не надо лекаря, — сказала Элеонора, собрав остатки самообладания. — У него без того хватает забот. Принеси в спальню горячей воды, чистую рубашку и оставьте меня в покое!

Замок гудел, обсуждая бой и нападение на хозяйкину спальню. В столовой пировали лиамцы, в лекарской лежал сотник Гантэр и другие раненые, где-то плёл паутину Тенрик, а в подземелье дожидалось погребения тело лже-Шейна. Элеонору это не заботило. Она считала и пересчитывала дни, снова и снова возвращаясь на круг: очередная лунная кровь должна была запятнать её рубашку два дня назад, а значит, была надежда, что связь с Ардериком дала плоды. Сейчас золотое шитьё на платье побурело, подол мерзко лип к бёдрам. Элеонора вслушивалась в себя, но тело не давало ответа, удалось ли удержать плод и было ли что удерживать.

Она знала, что служанки считали дни вместе с ней, и видела в их суетливых хлопотах отражение своей тревоги. Потому не спешила сменить юбки, залитые чужой, мёртвой кровью. Если судьбе вздумалось сокрушить её надежды, Элеоноре следовало узнать об этом первой.

Она бы не впустила в спальню и Грету, если бы могла раздеться одной рукой. Ловкие пальцы служанки пробежали по шнуровке, освободили от отяжелевшей парчи, расстегнули ряды мелких пуговиц.

— Отнеси прачкам, — Элеонора кивнула на груду белья. — Поспеши, иначе не отстирается! Я вымоюсь сама. — Грета медлила, и Элеонора повысила голос, прижимая купальную простыню к обнажённой груди: — Барон приходил ко мне восемь лет, и вы не особенно волновались, а теперь забеспокоились?

— В этот раз есть о чём волноваться, госпожа. — Грета стояла вполоборота, но взгляд был прикован к Элеоноре и, казалось, проникал сквозь ткань. — Я такое вижу, поверьте. В этот раз вы подарите барону наследника, точно вам говорю.