Геннадий Логинов - Наёмный самоубийца, или Суд над победителем [сборник рассказов]

Перед началом подобных номеров он предупреждал детей, беременных женщин и впечатлительных людей, что то, что сейчас предстанет пред ними, может ввергнуть их в настоящий ужас, и предлагал покинуть помещение, но вместе с тем напоминал, всё это — не более чем правдоподобная иллюзия. А после начинало происходить то, что с трудом поддавалось рациональному осмыслению.

Во всяком случае, Фокус-покус, будучи профессиональным престидижитатором и прекрасно зная цену трюкам, не мог разгадать эту загадку. Не разделяя суеверного страха перед Чезаре, которого до беспамятства опасались остальные, он считал его неприятным и не вполне порядочным человеком, но не испытывал никакого благоговейного трепета перед мистическим ореолом, окружавшим эту персону. Происходящие вокруг Чезаре события и отношение к нему окружающих Фокус-покус отчасти списывал — на сценический образ, который владелец цирка, как и всякий профессиональный актёр, создал и поддерживал даже и ценой нарочито некрасивых поступков. Отчасти — на паникёрство и легковерность коллег и зрителей, которые обманывались, прежде всего, потому, что желали обманываться. Отчасти — на случайности и совпадения. Но некоторые вещи упорно не желали укладываться в эту теорию.

Когда половинки распиленной надвое собаки начинали бегать, размахивая хвостом и гавкая; или у змеи вырастала вторая голова на месте хвоста; клубы дыма из курительной трубки принимали человеческое очертание, начав бродить по манежу и летать по воздуху; когда из куриных яиц начинали вылупляться создания омерзительной наружности, не похожие ни на один из известных публике биологических видов, — Фокус-покус не знал что и думать. При желании он мог анатомически разложить любой фокус, поведав о том, как и за счёт чего умелые фокусники вводят народ в заблуждение, но не делал этого из соображений профессиональной этики; однако же в данном случае он пусть и желал, но не мог поймать Чезаре на обмане — казалось, тот не использует ни сложных секретных механизмов, ни пластики рук, ни какого-либо дополнительного реквизита, ни помощи ассистентов, а просто выходит и начинает творить своё колдовство.

Версию с чёрной магией фокусник без раздумий отвергал, полагая, что этого не может быть просто потому, что быть не может. Но предложить что-либо иное взамен, способное чётко и категорично поставить все точки над «i», он также не мог. Это было интересно: те или иные теории отчасти могли объяснить суть того или иного трюка, но неизбежно натыкались на какую-либо деталь, разрушавшую всю теорию в целом, словно карточный домик.

Сеанс массового гипноза? А как же фотографии, на которых, по крайней мере, отчасти фиксировалось всё творившееся непотребство? К примеру, стол, подкинутый в воздух призраком, действительно был заметен на фото, как и размытый силуэт самой сущности. Что, впрочем, само по себе ничего не доказывало равно как и не опровергало. Дым и зеркала? Ловкость рук? Хитроумные устройства?

Фокусник не имел ответа, но был убеждён, что это — такие же мистификации, как и любые другие, просто очень сложные и профессионально поставленные. Узнать, как же именно Чезаре ставит подобные трюки, стало уже просто вопросом принципа и наиболее серьёзным вызовом его профессиональному мастерству.

Так или иначе, возможностей пока не предоставлялось. Чезаре обитал в отдельном фургоне, куда лишь изредка допускал кого-либо ещё, когда того требовала деловая необходимость. И каждый, оказавшийся в этом фургоне, впоследствии жаловался на то, что испытывал неприятное ощущение, как будто бы за ним кто-то подглядывает. Даже чуждому суеверий и предрассудков фокуснику бывало там как-то не по себе.

Помещение, пугающее и мрачное, как и его владелец, было обставлено со вкусом, но без напускной роскоши. Разумеется, владелец цирка, зарабатывающий немалые деньги, вполне мог позволить себе немало побрякушек комфорта, но Чезаре не видел в этом необходимости. Спартанская кровать с бычьим черепом у изголовья — вопреки слухам о том, что тот ночует в склепе, где и принимает на завтрак кровь девственниц; засушенные головы, черепушки и маски, собранные из самых экзотичных мест мира; анатомический скелет в чёрных рыцарских латах; чёрные и красные свечи; люстра, украшенная чучелом летучей мыши; массивный стол с множеством отделений; угол, отведённый под гримёрку со множеством костюмов, массивным рундуком и реквизитом; плакаты и афиши с выступлений; коллекция каких-то загадочных пузырьков и порошков; масса причудливых карт; шахматный ферзь из чистого золота, напоминающий спортивный кубок; странные неприятные картины, которые не нравились никому, за исключением Чезаре; и далее в том же духе.

Единственным, кому Чезаре доверял, по крайней мере, некоторые из своих секретов, был дюжий горбун — вечно хмурый, нелюдимый и неопрятный, словно бы сошедший прямиком со страниц готического романа. Обитатели подобных мест как никто другой понимали, что о книге не стоит судить по обложке; но называя этого человека уродом, они подразумевали под этим не внешность, а личностные качества. Впрочем, его внешность скорее была способна устрашать, нежели вызывать злую насмешку. Немолодой, но при этом сохранивший редкую физическую силу, он обладал азиатскими чертами лица, но тёмной кожей, местами покрытой пигментными пятнами и поражённой витилиго. Его редкие волосы выцвели, напоминая по цвету крысиную шкурку. Появившийся сразу вместе с Чезаре, он был его правой рукой и единственным, кто был вхож без стука в его личные апартаменты. Он же следил за ведением дел в тех случаях, когда директор цирка был вынужден куда-либо отлучиться. Горбун ни с кем не разговаривал, и вполне возможно, что и не мог. К тому же время от времени начинал вести себя так, что походил на слабоумного. Хотя, возможно, что и немота, и придурь были напускными и горбун и вполовину не был таким безумным, какого из себя изображал. Как бы то ни было, его сторонились, поскольку знали, что, когда он не отлучался куда-либо по поручениям Чезаре, — крутился и что-то вынюхивал везде, где мог что-то подслушать или заметить. Казалось, что между этими двумя установлена некая форма мысленной связи, поскольку создавалось впечатление, что хозяин тотчас же оказывался в курсе дел, о которых прознал слуга, а слуга, в свою очередь, бросал все дела и оказывался тут как тут, когда хозяин остро в нём нуждался.

Как бы то ни было, жизнь продолжалась: и радость, и горе, и страшные тайны с налётом мистики постепенно уходили на дно болота серых будней. Таким заурядным образом разум пытался защититься и выжить.

Впрочем, далеко не всякая проблема разрешится сама собой, если сидеть и ждать у моря погоды: в конце концов, пока кто-то выжидает у реки, лелея надежду, что по ней рано или поздно проплывёт тело его врага, — враг может подкрадываться со спины с ножом…