Гильермо Дель Торо - Форма воды

– Элиза Эспозито, – говорит он, – Эспозито. Частью мексиканка или типа того?

Зельда бросает взгляд на Элизу.

Лицо той напряжено, отражает беспокойство, которое ее лучшая подруга испытывает, когда кто-то не понимает, что она немая.

Зельда откашливается и рискует вмешаться:

– Это итальянское, сэр. Эту фамилию дают сиротам. Ее нашли на берегу реки. Младенца то есть, и в приюте дали это имя.

Стрикланд хмуро смотрит на Зельду, и она узнает этот взгляд: он устал от ее болтовни, а еще наверняка думает, что создание мифов о собственном тайном величии тоже можно отнести к порокам низких людей. Эту вот девочку нашли на берегу реки. Мальчик родился в сорочке. Трогательные байки, попытки создать себе прошлое.

– Как долго вы двое знаете друг друга? – ворчит он.

– Все время, пока Элиза тут работает. Четырнадцать лет?

– Это хорошо. Я имею в виду, вы обе понимаете, как тут, в «Оккаме», все устроено. Знаете, как себя вести. Полагаю, это вы нашли мои пальцы? – Стрикланд потирает голову, по лбу его струится пот, и это выглядит как настоящая агония. – Это вопрос. Отвечай.

– Да, сэр.

– Я собираюсь поблагодарить вас за это, – говорит он. – Мы думали, что с ними… Хотя не имеет значения, что мы думали. Теперь я не так уж волнуюсь по поводу пакета. Наверняка там было что-то получше того жирного бумажного кулька, доктор говорит, что сырая тряпка подошла бы не хуже, чем лед. Он сказал, что они потеряли кучу времени, стерилизуя пальцы перед тем, как отыскать нервы и прочее. Я не пытаюсь обвинять вас. Но все же… Прямо сейчас мы не знаем, что случится дальше… Пальцы либо прирастут, либо нет. Но вы их нашли, и это все. Именно это я и хотел сказать по поводу…

– Я сожалею, сэр, – Зельда пожимает плечами. – Мы сделали все, что могли.

Искренне извинись как можно быстрее, чтобы не испытывать сомнений по этому поводу, – таков ее метод.

Стрикланд кивает, но затем ситуация осложняется.

Он смотрит на Элизу, ожидая извинений, и нетерпение омрачает его усталое, искаженное болью лицо. Молчание в этой ситуации выглядит как грубость, и нет возможности избежать неизбежного.

Зельда возносит безмолвную молитву и еще раз шагает в клетку ко льву:

– Элиза не говорит, сэр.

Служба в армии накладывает на сознание определенный отпечаток.

Человек, который не говорит, подозрителен, он прячет воинственные намерения или еще что-то похуже. Эти две женщины не выглядят достаточно сообразительными для того, чтобы вести интриги, но кто знает. Простонародье, в конце концов, то место, где водятся коммунисты, профсоюзные активисты, люди, которым нечего терять.

– Она не может говорить? – спрашивает Стрикланд. – Или предпочитает молчать?

– Не может, сэр, – говорит Зельда.

Пульсация в его руке утихает, отходит на задний план. Это интересно.

Это объясняет, почему Элиза Эспозито так долго держится на этой дерьмовой работе: не придурь, а ограничения, и наверняка все описано, как обычно, на странице два. Он закрывает папку и смотрит на девицу: она хорошо слышит, тут нет сомнения; еще в ней есть нечто от хищника, и это настораживает, ее глаза обращены на его губы таким образом, какой большинство женщин сочло бы неделикатным.

Он глядит пристальнее, он жаждет острого зрения, какое дарует buchite, и видит шрам, змеящийся по ее шее.

– Остался от операции?

– Неизвестно, – отвечает Зельда. – Либо родители сделали это, или кто-то в приюте.

– Почему кто-то мог сотворить такое с младенцем?

– Младенцы плачут, – говорит она. – Может быть, этого достаточно.

Стрикланд вспоминает первые годы Тимми и Тэмми, и то, насколько он был всякий раз поражен, возвращаясь из Вашингтона во Флориду, и обнаруживая дома Лэйни, истощенную, без помады на губах, с распухшими от стирки и купания детей пальцами. Предположим, что у нас не один младенец, не два, а дюжины.

Он знакомился с засекреченными военными материалами о том, что творит с людьми недостаток сна, он знает, какие опасные идеи в таком состоянии начинают казаться здравыми.

Он хочет сказать Элизе, чтобы она вытянула шею и серый свет мониторов упал на полосу шрама.

Лютость, прячущаяся в глазах Элизы, заставляет ее выглядеть дикой; шрам же говорит, что она приручена. Это возбуждающая комбинация; она мнется под его взглядом, теснее сжимает ноги. Ну ладно, вот и все, обычная девчонка, если посмотреть как следует. Хотя нет, есть кое-что, чего он не ожидал увидеть: она не щеголяет простыми туфлями на резиновой подошве, какие носят все уборщики.

Ее обувь розовая, словно коралл.

Туфли вроде этих он видел постоянно, когда находился в Японии, нарисованными на бортах боевых самолетов, на изображенных там девушках, наряженных в стиле пин-ап. В реальной жизни – никогда.

Элиза Эспозито смотрит на свои стиснутые руки, точно так же, как они все делают, потом словно вспоминает что-то. Ее ладонь ныряет в карман халата, и когда возвращается, то в ладони блестит маленький круглый объект, и она протягивает его Стрикланду.

Она выглядит мрачной, и благодаря этому обезьянье движение другой ладони кажется странным – вращение большим пальцем над грудью. «А титьки вполне ничего», – думает он, и тут негритянка напоминает ему, что это всего лишь язык знаков.

– Это означает, что она сожалеет, – говорит Зельда.

Элиза держит его обручальное кольцо, то самое, которое, как он думал, осталось в брюхе Образца. Лэйни будет рада видеть его, сам же Стрикланд не испытывает эмоций. Изучает лицо Элизы, но не видит на нем и следа лукавства – она не украла кольцо, ничего подобного.

Она выглядит искренней, и круговое движение над грудью кажется не таким обезьяньим, более чувственным, и Стрикланда пронзает острая, внезапная мысль. Рожденное джунглями отвращение к яркому свету и громким звукам… вот перед ним женщина, соответствующая спецификации, работающая во тьме ночи, не способная даже запищать.

Он складывает в чашечку левую ладонь и позволяет ей положить в нее кольцо. Выглядит это церемонией, странной противоположностью обручению.

– Не могу надеть его прямо сейчас, – говорит он. – Но спасибо.

Она кивает и пожимает плечами, ее глаза не отрываются от глаз Стрикланда, и это почти пугающе. Он ненавидит это… и ему это почти нравится, он отводит взгляд в сторону – это необычно – на ее розовую туфлю, висящую в воздухе.

Боль врывается в руку, точно орда варваров, он стискивает зубы и тянется к пакетику с леденцами. Но почему-то открывает один из ящиков стола и видит пузырек обезболивающего, что поблескивает белым среди черных, остро заточенных карандашей. Пот струится из пор у него на лбу, и он удерживается, не вытирает его – вытирание пота вовсе не доминантный жест.