Гильермо Дель Торо - Форма воды

Он осторожно кладет трубку на место и поворачивается, смотрит на фарфор, на битые стекла, осколки керамики, на испорченную книгу, на куски собственной плоти – огромное количество мусора, образовавшееся с невероятной скоростью.

Его коматозное состояние наводит Зельду на мысль, что он никогда отсюда не уберется, станет предметом мебели в ее доме и что она, опираясь на него, склеит заново все испорченное.

Но Стрикланд как механические часы, колесики внутри него поворачиваются, и он движется, шаркает между Брюстером и телевизором в сторону открытой двери.

Его ведет вбок, и он исчезает, растворяется в дожде.

Зельда бросается вперед и хватается за телефон, но Брюстер прыгает с такой скоростью, какой от него трудно ждать. Резко опустевшее кресло отлетает в сторону, завывая и щелкая, а она понимает, что поверх ее руки на трубке лежит ладонь мужа.

– Брюстер! Отойди!

– Ты не можешь впутываться в это! Мы не можем!

– Он отправляется к ней домой. Из-за тебя, Брюстер! Я должна ее предупредить! Видел же, у него пистолет!

– Мы спасли наши шкуры только благодаря мне. Если они не возьмут твою подругу, то подумай, кого они обвинят? Ты что, забыла, где ты живешь, что ты черная? Забыла, что бывает с черными, сующими носы куда не следует? Мы починим нашу дверь. Потом мы подберем эти… вещи с пола и будем сидеть и смотреть телевизор. Понятно? Словно обычные люди.

– Я не должна была говорить тебе. Ни единого слова…

– Ты закончишь готовку, я найду что-нибудь – отчистить ковер, и…

– Они любят друг друга! Разве ты не помнишь? Не помнишь, что это такое?

Ладонь Брюстера слабеет, но он не убирает ее.

– Я помню, – голос его звучит твердо. – Именно поэтому я не дам тебе позвонить!

Его карие глаза, так часто наполовину закрытые, затуманенные светом телевизора, сейчас широкие и ясные, и в них она видит отражение мусора, оставленного Стрикландом. Откровенно говоря, она может видеть и многое другое – историю битв и потерь Брюстера, тех поражений, после которых он никогда полностью не сдавался.

Даже когда Зельда начинала мечтать о том, чтобы уйти из «Оккама» и начать свое дело, он поддерживал ее.

В некотором смысле Брюстер смел.

Он выжил, он еще здесь, выживает, и он хороший человек.

Но она хорошая женщина, или хочет быть такой, и расстояние до этого статуса сейчас измеряется метрами до чашки, где хранятся ключи, затем до распахнутой двери и наконец до «Форда» Брюстера, сжатого тисками дождя.

Зельда знает, что справится: он слишком ошеломлен, чтобы помешать.

Она знает, что сделает все для Элизы, несмотря на бурю, достойную Ветхого Завета. Чего она не знает – как пойдут дела после того, как она доберется до цели, что случится потом.

Но подобные вещи никогда нельзя знать заранее, не так ли?

Мир изменяется или не изменяется. Ты сражаешься за правду и радуешься этому. Таков по крайней мере план, который есть у Зельды Д. Фуллер.

Элиза знает каждый лист в своих джунглях, каждую лиану, любой камень и не чувствует зла в тени, что нависла над ней.

Она открывает теплые мокрые глаза, получая удовольствие от того, как капли мешают подняться ресницам. Они отлепляются одна за другой, неохотно и расслабленно.

Это Джайлс, освещенный со спины лампой в комнате, стоит на пороге и мягко улыбается, и она гадает: виной ли банная жара, что слезы наворачиваются ей на глаза?

– Время, дорогая, – говорит он.

Она крепче прижимается к дремлющему существу, она не желает отвечать, но не способна остановить собственные мысли, она помнит, как несколько часов назад или несколько тысячелетий она постучала в дверь к Джайлсу и попросила его о величайшей, жуткой услуге.

Она показала все как можно быстрее, чтобы не успели вмешаться чувства: открыть ее апартаменты перед полуночью, вытащить из ванной, игнорируя все протесты.

Вода, в которой лежит Элиза, стала холодной, но у нее все же нет желания покидать ее. Не может быть, что уже пришло время, не может быть, еще рано, еще рано. Ей нужна вся ночь и весь следующий день, чтобы попрощаться, так что она еще не начала.

Джайлс кладет ладони на бедра, явно собираясь опуститься на колени, но замирает на полпути. Он держит тонкую длинную кисточку, предназначенную для мелких деталей, и явно не помнит об этом.

Но вот зеленое пятно, что возникло на штанине, художник замечает.

– Я закончил, – говорит он со смешком и убирает кисть в карман джемпера, нескрываемая гордость звучит в его голосе, и Элиза рада, что он не пытается ее спрятать. – Это совсем не то, что он сам, живой. Даже близко. Но ничего лучшего быть не может. Поверь мне, Элиза. И это я нарисовал для тебя, чтобы ты могла вспоминать его… потом. Позволь мне показать картину тебе, когда мы двинемся наружу… показать вам обоим. Теперь, милая моя, время. Уже поздно. Разве ты не дашь мне руку?

Элиза улыбается, ее одолевает ужас пополам с восторгом, когда она видит, что голова ее друга поросла волосами, кожа лица приобрела здоровый блеск, а глаза сверкают почти по-мальчишески.

Вид у Джайлса нежный, но решительный.

Она смотрит на его протянутую ладонь, на выпачканные в краске волоски на пальцах, на пятна той же краски на ногтях, на обшлаге. Она поднимает собственную руку. Едва та покидает тело существа, он напрягается, обхватывает ее крепче.

Элиза колеблется, ее ладонь повисает меж двух миров, меж ее свадебным ложем в воде и твердой почвой, на которой стоит Джайлс, и она не знает, стоит ли соединять этим миры мостом.

С улицы доносится грохот. Близко и громко. Что-то ударилось о само здание. Металл, стекло, пластик, дым.

Элиза ощущает толчок внутри тела, сотрясение в легких и понимает, что она медлила слишком долго. Джайлс понимает это тоже, он тянется через пропасть между мирами и хватает ее за запястье. Даже существо осознает, что происходит, его когти выдвигаются, царапают ее спину, точно ногти любовника.

Они движутся все вместе, вода плещет в переполненной ванне, растения падают с раковины, картонные деревца осыпаются со стен.

Их нашли.

Во всем виноват дождь.

Может быть, лишних два дюйма воды засосали колесо, потянули его к канаве. Может быть, хлещущие по лобовому стеклу струи, даже не струи, а потоки, заставили его неправильно рассчитать поворот.

Кинотеатр возникает в поле зрения, тысячи огней, словно от тонущего теплохода. Стрикланд поворачивает руль, собираясь направиться в прилегающий проулок, надеясь на разрекламированную мощь под его задницей, но слишком поздно.

Искаженные пропорции багажника подводят его, и его «Кэдди», его возлюбленный «Кадиллак Девиль» купе цвета морской волны, две и три десятых тонны, восемнадцать с половиной футов дворцовой роскоши, от нуля до шестидесяти миль за десять и семь секунд, аудиосистема со стереозвуком, свеженький, как доллар из казначейства, таранит стену кинотеатра.