Дэн Симмонс - Троя

Еще сегодня утром Арес дал Громовержцу и Афине слово пособлять грекам, однако, по своему обычаю, без предупреждения нарушил клятву, переметнувшись на сторону осажденных под влиянием речей Аполлона и собственной вероломной натуры. Пару минут назад его тяжелая длань оборвала жизнь Перифаса, сына Охезия. Убитый был самым лучшим воином в этолийских частях доблестной греческой армии. Бог войны с жадностью срывает с окровавленного тела богатые доспехи, но некое предчувствие заставляет мародера поднять глаза. Афина окутана маскировочным облаком тьмы. И хотя Арес должен понимать, что за туманом скрывается бессмертный, ему уже все равно: главное, впереди ненавистный Диомед.

Бог войны бьет первым. Разумеется, с нечеловеческой точностью. Копье легко перелетает через головы коней, метя прямо в сердце жертвы. Рука Афины, показавшись из мрака, с той же легкостью отбивает удар. Арес изумленно разевает рот. Наконечник из вольфрамового сплава без толку врезается в каменистый грунт.

Колесница проносится мимо; наступает очередь Тидида. Он перегибается через край и с размаху бросает бронзовое копье, облеченное для мощности тончайшим слоем поля Планка. Полученная от Афины Паллады энергия позволяет оружию пронзить сперва силовой щит бога войны, затем узорно-медный пояс бога войны и, наконец, олимпийские внутренности все того же бога.

Арес принимается кричать. Недавний вой Афродиты, потрясший землю, сейчас уже кажется шепотом. «Страшно, как будто бы девять иль десять воскликнули тысяч сильных мужей на войне, зачинающих ярую битву», – пел об этом реве Гомер. Теперь-то я понимаю, что слепец не сгущал краски. Во второй раз за этот проклятый день обе армии забывают свое кровавое дело, повергнутые божественным шумом в простой человечий трепет. Даже благородный Гектор, по горло занятый жутко благородным делом – прорубиться клинком сквозь аргивскую плоть и умертвить медленно отступающего Одиссея, – прекратив натиск, оборачивается в сторону залитого ихором клочка земли, где вопит раненый Олимпиец.

Диомед соскакивает с колесницы, полный решимости добить поверженного. В этот миг, корчась от нестерпимой боли, бог сражений начинает расти, расплываться, преображаться, совершенно теряя человекоподобный вид. Воздух вокруг Диомеда, прочих греков и троянцев, боровшихся за труп несчастного Перифаса (тот распластался у их ног, всеми забытый), внезапно заполняется ошметками грязи, обрывками ткани, кожи и тому подобной дрянью. Арес напоминает уже не огромного смертного, а… нечто иное. Черный вихрь плазменной энергии неистово дышит, извивается, беспорядочные всполохи статического электричества беспощадно лупят то по троянцам, то по аргивянам.

Диомед шарахается назад; ярость черного циклона временно притупила даже его жажду крови.

Бог войны исчезает, квитируется на Олимп, придерживая рукой собственные кишки, чтобы не выпали. Поле брани замирает. Словно бессмертные вновь остановили время. Да только птицы по-прежнему летают, ветер дует, пыль оседает наземь. Нет, эта неподвижность порождена благоговением – ни больше ни меньше.

– Ты хоть раз в жизни видел что-нибудь подобное, Хокенберри? – раздается над ухом.

Вздрагиваю от неожиданности. Откуда здесь Найтенгельзер? Ах да…

– Нет, не видел.

С минуту мы молча смотрим, как окаменевшие фигуры «оттаивают» и с новой злостью возобновляют сражение. Заметив, что укутанная облаками Афина куда-то пропала из колесницы Диомеда, начинаю удаляться от своего товарища.

– Надо бы сменить облик и проследить, как там королевская семья на стенах Трои, – объясняю я прежде, чем исчезнуть.

И действительно видоизменяюсь, но лишь для того, чтобы не вызвать лишних подозрений. Затерявшись в клубах пыли и полной неразберихе сражения, быстро натягиваю Шлем Аида, активирую медальон и устремляюсь по квантовому следу за раненым Аресом. Сквозь искаженное пространство – на блистательный Олимп.

Однако телепортация выносит меня вовсе не на зеленые вершины божественной горы и даже не в Зал Собраний. Таинственное просторное помещение смахивает скорее на приемный покой медицинской клиники двадцатого столетия, чем на интерьер любого из здешних зданий, где я побывал до сих пор.

Стерильную с виду комнату наполняют боги и еще какие-то существа. От страха оказаться замеченным я не дышу почти минуту.

Вроде бы пронесло.

Арес корчится на столе типа операционного. Вокруг него снуют и хлопочут некие гуманоиды, а может, и роботы. Более странных, скользких, живых по наружности, но все же чужеродных созданий мне не доводилось видеть даже в фильмах Спилберга. Одно из них подсоединяет капельницу, второе водит ультрафиолетовым лучом над изувеченным телом бога.

Брат Афродиты по-прежнему держит выпавшие внутренности обеими окровавленными руками. Он страдает, он перепуган и унижен до предела. В общем, вылитый человек .

Вдоль белой стены тянется ряд высоченных (от двадцати футов) стеклянных баков; в каждом из них бурлит лиловая жидкость, плавают толстые нити и шланги, а также… бессмертные. Рослые, загорелые, безукоризненные тела в различной степени разложения – или восстановления, это как посмотреть. Я вижу растерзанные органы, белеющие кости, куски красного мяса, у кого-то из-под скальпа сверкает голый череп, от вида которого меня чуть не выворачивает наизнанку. Богов трудно признать, но в ближайшем баке плавает сама Афродита. Волосы медленно колышутся в лиловой жидкости, веки плотно сомкнуты. Обнаженная фигура – воплощенное совершенство, если бы не идеальная кисть, отсеченная от безупречной длани. Вокруг разорванных связок, сухожилий и кости вьется клубок зеленых червей, не то пожирающих больную плоть, не то зашивающих рану, а может, и все сразу. Я отвожу взгляд.

В помещение врывается Зевс. Громовержец стремительно проходит между медицинских мониторов без шкал и циферблатов, полуроботов, покрытых синтетической плотью, и младших богов, которые почтительно склоняют перед ним головы, уступая дорогу. На миг владыка оборачивается и пронзительно смотрит на меня, сдвинув седые брови. Финита ля комедия.

Что будет сначала: оглушительный гром или испепеляющая вспышка?

Зевс отводит взгляд, по-моему, даже усмехается в усы, и тут же снова хмурится. Арес все еще дергается на столе среди загадочных приспособлений и роботов, штопающих его раны.

Громовержец застывает напротив, скрестив руки на груди. Длинная тога ниспадает торжественными складками, голова склонена вперед, борода тщательно расчесана, брови, наоборот, косматы и угрюмы, открытая бронзовая грудь дышит божественной силой. Выражением лица Олимпиец напоминает скорее взбешенного директора школы, чем озабоченного папашу.