Чайна Мьевилль - Неприкаянные письма

Когда я толкнул дверь, она подалась вовнутрь, осыпая мусором ковер. Мне пришлось налечь на нее, чтобы создать зазор, через который можно было бы пройти. За дверью увидел фойе или, скорее, несколько грязных очертаний – стойка регистрации, мертвая люстра. Луч фонарика на моем телефоне постепенно, по частям вырывал из темноты вычурно большое помещение с высоченным потолком, где тени прятались за всем, что стояло в темноте. Они придали жизни бледному мальчику, усевшемуся на краю каменных перил. Я уже ногу занес, чтоб переступить через порог, как вдруг передумал: во всяком случае, вернулся к машине и отыскал у себя в портфеле Маллесонов пакет. На обратном пути в гостиницу сунул в карман карты. Наверное, я все еще думал, что сочиняю для вас сказку, Конрад.

Пол фойе подавался под моими шагами или, во всяком случае, подавался утративший окрас ковер. Тяжелая ткань невесть сколько лет пропитывалась дождевой водой, текшей сквозь дыры в крыше над лестницей. Продвигаясь к стойке, я чувствовал, как ходят под ковром доски, вяло сходясь друг с другом, будто слепые существа, живущие под землей. Должно быть, от этой тряски ржавый колокольчик на стойке глухо, сдавленно звякал, и мне приходилось уговаривать себя, что он никого не подзывает. При моем приближении все обитатели полочек позади стойки разом зашевелились – это были лишь тени, взметенные светом фонарика, отчего, казалось, к тому же закопошилась сама грязь на стойке. Я остановился под люстрой, почерневшие лампы которой лишь усугубляли темноту, и стал обшаривать лучом вокруг себя, пытаясь припомнить планировку гостиницы.

Пока каменный мальчик тянул руки к свету, я разглядел, что глаза его запеклись грязью. За широкой лестницей, над которой стоял он кем-то вроде стража, пара лифтов приоткрыла свои двери. Тени решеток двигались, не сами вентиляционные решетки, но еще луч наткнулся на полу лифта на упавшее лицо, взиравшее на меня изнутри смятыми глазами. Пришлось быстренько приблизиться, чтобы убедиться, что лицо смотрело с брошенного плаката о каком-то позабытом мероприятии в гостинице. Во всяком случае, направление я выбрал правильное: помнится, шагая играть в покер, я проходил мимо лифтов.

Вы уже начинаете гадать, чем я, по моему разумению, занимался? Во мне сидело плохо понимаемое представление, мол, если положить карты обратно туда, где я их оставил, то это (так или иначе) приведет к какой-то развязке, возможно, хотя бы в сказке, в какой я себя воображал. Когда я ступил в коридор за лифтами, стены, как показалось, качнулись ко мне, не в последнюю очередь потому, что обои с них свисали до самого пола, открывая свою пораженную грибком изнанку. Доска затряслась под ногами, и не могу сказать, ее ли приглушенное бряканье заглушило звук где-то впереди, шепот или слабое шебуршение. Вполне вероятно, что в гостинице жили мыши или другие грызуны, и я не останавливался надолго, чтобы вслушаться. Остановка на какое угодно время вызывала во мне ощущение, будто грязь, нагнетавшая немалую толику темноты, оседает у меня на коже.

Пол держался не твердо. Было такое ощущение, что идешь по настилу на болоте. Слева появился дверной проем, обе створки дверей в котором держал открытыми ковер, по-видимому подвернувшийся у них в самом низу. За проемом зловещая тьма не столько умерялась, сколько усиливалась проблесками света в щелях между досками на окнах, но я разглядел какую-то крадущуюся фигуру, приготовившуюся, казалось, для броска. Это был колченогий стул, брошенный в пустой столовой, и я убедил себя, что то была единственная причина, почему чудилось, будто в темноте меня кто-то поджидает.

Проходя мимо бара, я видел фрагменты фигуры, двигавшейся шаг в шаг со мной: мое отражение в длинном зеркале, видимое только там, где стекло не почернело. Рядом с баром двери обоих туалетов так же держал нараспашку ковер с набившимся в него мусором. Мне показалось, что за одним из дверных проемов слышался шелест воды, но он умолк, стоило мне остановиться, а значит, вряд ли это имело отношение к сантехнике. Может, это где-то впереди слышалось, за изгибом коридора? Я изо всех сил убеждал себя, что опять мышь услышал, хотя на сей раз, стараясь распознать звук, находил, что какой-то он уж безо всякой нужды таинственный. В рассказе я бы предположил, что это тьма материализуется – сплачивается в более твердую форму.

Я заставил себя идти по коридору, поскольку иначе мой крюк с автострады не имел бы смысла. Овальное зеркало, частично занавешенное упавшими обоями, ослепило меня отсветом моего же фонарика, и пришлось еще раз остановиться, пока глаза привыкали к темноте. Зрение еще не вполне вернулось, когда ощущение подхватывания грязи погнало меня дальше, а потому я поначалу не заметил фигуру, стоявшую за мной в зеркале. Лицо ее выглядело не просто черным от грязи, будто его только что с земли подняли, а так, будто оно само из земли, если не вскормлено ею. Луч фонарика метался вокруг быстрее меня, а значит, в целом понадобилось слишком много времени, чтобы заприметить обитателя коридора. Лицо напротив зеркала, в котором виднелся его портрет, было, как маской, прикрыто пятном, где застряло немало камешков, песчинок и прочих твердых частичек. Уверенности во мне было бы побольше, узнай я его, но увы, луч выхватил из темноты нечто иное. Гостиная, в которой когда-то я повстречался с Маллесоном, была чуть дальше по коридору.

Она была слева: широкое пространство без дверей, где я сумел разглядеть кусок края круглого стола. Теперь, утвердившись в том, куда направиться – будь то случайность в сказке, какую я намеревался рассказать, или для того, чтобы избавиться от карт способом, казавшимся самым приемлемым. Я был уверен (и до сих пор верю), что уже разобрался, зачем их послали Маллесону. Один из игроков в покер нашел их тогда там, где я их оставил, и решил, что они – свидетельство жульничества, чем они, право, никак не могли быть. В конце концов, что делал с ним Маллесон до того, как стал гадать мне? Отчего отправитель выжидал так долго – этого я сказать не мог. Наверное, не найдя следов Маллесона на конференции, все эти годы никак не могли сыскать концов, пока случайно не наткнулись на его адрес или догадались поискать в Интернете. Теперь я решился оставить эти карты на том же столе еще раз. Кто-то может найти их (если мусор не укроет их к тому времени, когда гостиница будет обновлена или, что скорее, снесена), но для него они не будут иметь никакого значения. Я воспринимал это как развязку.

Я вынул карты из кармана, продолжая идти к гостиной. Задерживаться я не намеревался, особенно когда вновь услышал шум в темноте. Шумело где-то в гостиной за столом, усыпанным кусками упавшей штукатурки. Это могло бы быть вкрадчивым движением, или сорвавшимся шепотом, или даже попыткой сделать вдох через что-то удушающее, если не помесью из всего этого. Оказавшись на одной линии с гостиной, не удержался и опустил луч фонарика. Он высветил ближний край стола, уже лишенного стульев, разве что один оставался в дальнем конце, где тьма казалась плотнее. Идя к столу, я направлял фонарик вниз, а вперед выставлял карты, неприятно скользкие и запачканные на ощупь. Подойдя достаточно близко, я бросил их на стол, и они легли на него, словно были частью сдачи в покере, трефа выглядывала из-за червонки. Их падение казалось слишком ничтожным, чтобы потревожить все остальное на столе: куски штукатурки даже не шелохнулись. И все же что-то опять шевельнулось во тьме.