Чайна Мьевилль - Неприкаянные письма

Гарет закрыл глаза и отпрыгнул влево. Неровная почва была испещрена какими-то непонятными дырами, похожими на кроличьи норы, только вместо того, чтобы уходить в землю, они отвесно уходили прямо во взбаламученное море. Она продвинулась немного в его сторону, но одну руку продолжала держать на стене.

– Оттуда тебе их не рассмотреть во всей красе. Иди сюда. – Она не решалась. – Ты что, мне не доверяешь?

Лицо его выражало беспокойство и еще что-то, чего она не могла вполне понять. Он мог замолкать, мог капризничать, только она понимала: его тяготит груз боли. Он не очень-то рассказывал про то, как жена ушла от него, только она чувствовала в нем печаль. Взяв протянутую руку и потупив глаза в землю, она прошла, петляя, за ним по узкой тропке между Провалами.

Они остановились перекусить тем, что приготовила им в дорогу его мама, на высокой вершине горы, название которой в переводе, сообщил Гарет, звучало как Воронова Горка. И любовались на Человеческого Детеныша внизу.

– На картине в комнате твоей мамы, слева, изображен еще один остров, – сказала она, – но там его нет.

Он пожал плечами, набив полный рот.

Ей для его пожатий плечами словарик требовался. Они опять ступали по земляной тропке, и она старалась все время держаться за его руку. Между звуками моря и ветра повисала глубокая тишина. Она больше не пыталась заполнить ее словами, а вбирала в себя образы: синие колокольчики, неожиданные на высоких скалах, почерневшие колючки с застрявшими на них птичьими перышками, холеный заяц, мигом перескочивший тропку перед ними. Его же взгляд неизменно устремлялся не на тропу или в морскую даль, а вниз, к полям и веренице выбеленных домиков.

– Что это? – спросила она.

– Я… знакомые мои жили там.

– И сейчас живут?

– Нет.

Вид у него был потерянный. Она подошла, пригладила ему волосы, взъерошенные ветром. И произнесла:

– Я люблю тебя. – Сорвавшиеся с губ слова, казалось, отяжелели на лету. У нее даже не было уверенности, так ли это уже или она высказалась, чтобы проверить, что же такое сейчас между ними, чтобы возвести это в явь.

Он повернул обратно на тропу и пошел впереди.

Свет сочился сквозь неплотные переплеты коричневых штор. Его рядом с нею в постели не было. Она натянула шерстяной джемпер поверх пижамы и на цыпочках пошла по ступенькам вниз. Пакет по-прежнему лежал невскрытым на туалетном столике. Она едва не напомнила ему о нем, перед тем как они отправились спать. Но побоялась, что после напоминания он его не вскроет. Возможно, он открыл конверт, когда ее не было в комнате, заменил его содержимое и вновь заклеил. Она заглянула на кухню, через окна проверила места у входа в дом и позади него. Никаких признаков, что он здесь. Дом стоял в ряду, зажатом между узкими улочками. Ни одного прохожего. Многие дома предназначались для сдачи на выходные. С самого их приезда она не видела на улице ни единого человека.

Плотный конверт выглядел так, будто им пользовались много раз. Бумага местами сильно протерлась, обтрепалась и помялась, однако, как и сказал почтальон, адреса на конверте не было. Откуда же на почте узнали, что письмо для Гарета? Ни единый звук не выдавал движения наверху. Его мама, должно быть, спала. Вес и плотность пакета, его прямые края убеждали: внутри книга в твердой обложке. Она перевернула пакет и тут же заиграла музыка, едва слышная певучая мелодия, которую она не узнала. Бросив пакет на туалетный столик, она застыла, затаив дыхание. Наверху никакого движения: звук туда, должно быть, не долетал. Она вновь взяла пакет. Задний клапан поддался легко: значит, он все же проверил содержимое – или это сделала его мама. Она извлекла книгу: детская книжка с картонными страницами, на которых напечатаны стишки для малышей. Панелька с тремя кнопками разной формы: нажмешь, и звучат разные мелодии («Сверкай, сверкай, звездочка», «У маленькой Мэри есть овечка», «Три слепых мышонка»), однако ни одна из них не была той мелодией, которую услышала она. Она перевернула толстые страницы. На них то тут, то там были вымараны некоторые буквы. Шаги на лестничной площадке вынудили осторожно вложить книжку обратно в конверт. Она метнулась через всю комнату и подхватила журнал, который еще за день до этого прочла от корки до корки. Мама едва кивнула ей и проследовала к себе на кухню. Она поняла, откуда Гарет набирался умения общаться.

Вернулся он лишь далеко после полудня. Она вновь и вновь перелистывала журнал и пила жидкий чаек, который его мама знай себе ставила перед ней на кофейный столик.

– Гарету надо было пропустить рюмочку, чтоб кое-что уладить. Он скоро вернется, – это было все, что его мама сообщила о том, где он. А потом молча уселась за свое вязанье крючком.

Чувствуя, как день утекает прочь, она решила пойти погулять, только вот телефон ее не работал, и ему будет невозможно с ней связаться. Младенческая книжка не выходила из головы. С чего бы кому-то понадобилось посылать ее Гарету? Почтальон, должно быть, ошибся. Письмо назначалось кому-то другому. Так оно должно бы быть, но вот почему буквы вымараны? Она дождалась, когда его мама пошла готовить обед, и опять извлекла книжку, старательно избегая касаться кнопок. Присмотревшись к порядку пропущенных букв, попробовала сложить из них слова: м…ы…х…о…т…и…м…о…б. Закипел чайник. Звякнули тарелки. Она успела положить книжку обратно и усесться за стол.

– Эти картины вы рисовали? – спросила она его маму, когда они вдвоем обедали сэндвичами с лососем.

– Меня увезли после того, как родила Гарета. Там, куда меня увезли, не было неприятно, но я хотела домой. – Говоря это, его мама не выпускала из пальцев висевший на шее крохотный крестик.

Не зная, что ответить, она кивнула и сунула в рот еще кусок сэндвича. Должно быть, это было чем-то вроде живописной терапии. Гарет никогда не говорил, что его мама перенесла такого рода недуг, только ведь гораздо больше того, чего она о нем не знает, чем того, что знает.

– Отцу Гарета до того долго пришлось улаживать это, что я думала, так меня там и оставят навсегда.

– Прелестные картины, – сказала она. – Очень яркие.

– Вам когда-нибудь приходилось пестовать эльфа-подменыша? Они порой так плачут, что сердце из груди рвется.

Жалея, что вообще упомянула о картинах, она углубилась взглядом в журнал, словно бы вчитываясь в статью о переработке рыбы на острове.

Его мама собрала тарелки со стола и ушла из комнаты, но голос ее долетал из кухни:

– Только оттого, что такое случается всего раз, люди успокаивают себя тем, что больше такого с ними не произойдет, но жизнь другая. В ней кое-что старое повторяется. – Женщина вернулась, неся еще чая. – Кей такая прекрасная женщина. Знала, что ей делать требуется. – Остывшая разбавленная молоком жидкость выплеснулась из чашки, когда мама ставила ее на стол: рука у женщины дрожала. – Простите меня, мне не следует говорить с вами. Впрочем, он хороший мальчик, мой Гарет, не хочу, чтоб вы думали иначе.